Пьер Лоти - Рарагю

Я подтвердил, что Таимага им солгала, как поступают многие таитянки. После отъезда Руери она сошлась с другим европейцем. С родными она общалась редко и поэтому могла их обманывать, два года скрывая отъезд того, кому они ее поручили. Между тем оплакивала она его искренне и, может быть, одного только его и любила.

Маленький Тамари еще лежал у меня на коленях. Старая Гапото грубо оттащила его, а потом закрыла лицо морщинистыми татуированными руками и зарыдала.

Я долго просидел, держа в руках бумаги и силясь собраться с мыслями. Эта женщина обманула меня, как ребенка; я проклинал ее за то, что поехал на этот скорбный остров, в то время как на Таити меня ждала Рарагю и наше драгоценное время истекало.

Молодые девушки тоже сидели, и их венки распространяли благоухание. Они жались друг к другу, как будто объединяясь против сгущающейся темноты и одиночества. Ветер завывал все сильнее, было холодно и темно.

Я едва прикоснулся к ужину, и, когда Тегаро предложил мне свою постель, я лег на белую циновку, надеясь во сне найти успокоение. Сам Тегаро предложил всю ночь караулить, чтобы не тянуть с отъездом, если ветер к утру утихнет.

Семейство поужинало, и все молча улеглись на соломенные постели, завернувшись в темные парео, как египетские мумии, и положив головы на подголовники из бамбука. Масляная лампа скоро погасла от ветра, и все погрузилось во мрак.

Началась странная ночь, полная фантастических, ужасающих видений. Занавески из древесной коры летали вокруг меня, шурша, как летучие мыши, сильный морской ветер проносился над головой. Я дрожал от холода под своим парео и испытывал все страхи и тревоги покинутого ребенка.

Как найти слова для описания этой полинезийской ночи, этого огромного, леса, наполненного странным шумом и населенного привидениями, этими бродящими в чаще и издающими жалобные крики Тупапагу с темными лицами, острыми зубами и длинными волосами…

Около полуночи я с облегчением услышал у дверей человеческий голос; ко мне прикоснулась чья-то рука. Это был Тегаро, он пришел меня проведать. Я сказал ему, что у меня бред, что меня преследуют странные видения, и попросил его остаться.

Такие вещи привычны для маори и нисколько их не удивляют. Он держал меня за руку, и его присутствие меня успокоило. Лихорадка уменьшилась, и я уснул.

Тегаро разбудил меня в три часа утра. Именно в эту минуту мне снился Брайтбури, моя детская под благословенным отеческим кровом; мне слышался шелест поросших мхом ветвей наших старых тополей и знакомое журчание ручья. Но то шумели высокие кокосовые пальмы и привычно всхлипывало море у коралловых рифов.

Тегаро будил меня, чтобы отправиться в путь. Непогода утихла, и его пирога была готова. Воздух подействовал на меня благотворно, но лихорадка все еще продолжалась и голова кружилась. На берегу суетились в темноте маорийцы, неся мачты, паруса и весла.

Я в изнеможении растянулся в лодке, и мы поплыли.

Стояла безлунная ночь. В слабом свете звезд были видны висевшие над берегом леса и светлые верхушки кокосовых пальм. Ветер быстро гнал нас мимо коралловых рифов. Туземцы тревожились из-за темноты и непогоды.

Пирога действительно несколько раз налетала на рифы. Белые ветви кораллов с глухим шумом царапали ее дно, но рассыпались, и мы плыли дальше.

Выйдя в открытое море, мы обнаружили, что ветер утих. Наступила внезапная тишина. Пришлось взяться за весла. Моя лихорадка прошла; я встал к рулю. И тут увидел, что на дне пироги лежит какая-то старуха. Это была Гапото, она поплыла с нами, чтобы поговорить с Таимагой.

Когда море утихло, уже загоралась заря, и удаляющиеся вершины Моореа окрасились розовым цветом. Старуха неподвижно лежала у моих ног, как будто лишилась чувств. Но маори уважали этот сон, граничащий со смертью, который проистекает от усталости и пережитого страха: они говорили шепотом, чтобы не беспокоить ее.

Мы все освежились, погрузившись в морские волны. Затем свернули сигаретки из пандануса и стали ждать восхода солнца.

Утро было тихим и ясным; почти все призраки рассеялись; я очнулся от зловещих видений и чувствовал себя гораздо бодрее. И когда я увидел Таити, Папеэте, хижину королевы и моего брата, — я почувствовал, до какой степени люблю эту страну, несмотря на свое одиночество, и бегом помчался к маленькой хижине, в которой меня ждала Рарагю.

Наступил назначенный маленькой принцессой день освобождения певчих птиц. В церемонии участвовало пять человек. Оставив карету королевы у тропинки, ведущей к Фатауа, мы углубились в лес.

Мы с Рарагю держали за руки маленькую Помаре, а за нами две служанки несли на палке клетку с птицами. В прелестном уголке леса Фатауа, вдали от человеческого жилища девочка пожелала остановиться. Был вечер; заходящее солнце уже не проникало сквозь густую листву; да и высокие скалы затеняли местность. Лишь слабый голубоватый свет падал на ковер из роскошных папоротников и цветущие лимонные деревья. Если бы не отдаленный шум водопада, здесь было бы абсолютное безмолвие, как везде в Полинезии — стране волшебной, но мрачной и как будто лишенной жизни.

Внучка Помаре сама с важным и серьезным видом открыла птичью клетку, и мы отошли подальше, чтобы их не испугать. Но, кажется, эти пернатые не собирались улетать. Бесхвостая коноплянка, решившаяся первой высунуть носик из дверцы, казалось, пристально изучала местность, а потом впорхнула назад, испуганная торжественной тишиной, и как будто говорила другим: «Нам будет плохо в этой стране. Создатель сотворил ее не для птиц».

Пришлось нам вынимать их из клетки; мы пошли назад, только когда уже вся стая беспокойно прыгала с ветки на ветку. Почти наступила ночь, и нам казалось, что эти бедняжки летели за нами, жалобно щебеча.

Я не могу выразить, какое странное впечатление производила на меня Рарагю, когда говорила по-английски. Сознавая это, она не употребляла английского языка часто, а только тогда, когда была уверена в том, что хотела сказать, и хотела привлечь мое внимание. Голос ее звучал очень нежно и грустно; некоторые слова и фразы она произносила правильно, и мне казалось, что предо мной англичанка, и это каким-то таинственным образом нас сближало.

Она понимала теперь, что я не мог остаться с ней навсегда, что прежнее намерение неисполнимо и кончился этот волшебный сон. Тем не менее я поговаривал о возвращении, но она мне не верила. Я не знал, что она делала в мое отсутствие. У нее не было любовника из европейцев — вот все, что я желал узнать. Она еще сохранила для меня особое очарование, которое не исчезло за время разлуки. Рарагю расточала мне ласки со всей девичьей страстью; но, по мере приближения отъезда, все больше отдалялась от меня: она все так же спокойно улыбалась, но я чувствовал, что сердце ее наполняется горечью, разочарованием, глухим раздражением и всеми необузданными страстями ее первобытной натуры. А я любил ее, видит Бог! Что за ужас — бросить ее погибать!