Пьер Лоти - История спаги

Письмо гласило:

«Дорогой мой сын,

Пишу это письмо, чтобы сообщить тебе о нашем здоровье, которое в настоящее время, благодарение Богу, довольно сносно. Но отец твой чувствует приближение старости, и ввиду того, что зрение его слабеет, за перо берусь я, твоя старая мать, чтобы рассказать тебе о нас; ты извинишь меня, зная, что я не умею писать лучше.

Дорогой сын, надо тебе сказать, что в последнее время дела наши плохи. С тех пор как ты уехал три года назад, у нас ни в чем нет удачи; достаток и радость покинули нас вместе с тобой. Год был неурожайный вследствие сильного града, выпавшего на поля и уничтожившего все посевы, кроме участка около дороги. Заболела наша корова, и лечение ее стоило дорого. Поденная работа у твоего отца бывает не всегда, с тех пор как у нас появилось много молодежи, работающей быстрее, чем он.

Затем надо было починить часть нашей крыши, грозившей обрушиться вследствие дождей. Я знаю, что военная служба не приносит богатства; но отец говорит, что, если это тебя не стеснит и ты мог бы прислать нам обещанное — это было бы очень кстати.

Мери очень богаты и могли бы, конечно, одолжить нам немного денег, но мы не хотим у них просить, как бедные родственники. Мы часто видим твою двоюродную сестру Жанну Мери; она с каждым днем хорошеет. Жанна очень охотно навещает нас, чтобы поговорить о тебе. Она говорит, что не желала бы ничего лучшего, чем быть твоей женой, мой дорогой Жан; но ее отец не хочет об этом слышать, потому что ты, как он считает, был прежде повесой. Но я все же думаю, если бы ты дослужился до унтер-офицерских галунов и появился у нас в своем красивом военном мундире, он в конце концов решился бы отдать за тебя свою дочь. И я могла бы умереть спокойно, увидев тебя женатым. Вы бы выстроили себе дом рядом с нашим, который для тебя уже нехорош. По вечерам мы с Пейралем часто строим планы на этот счет.

Пришли нам непременно немного денег, дорогой сынок, потому что, уверяю тебя, мы в большом затруднении. В этом году мы понесли большие убытки из-за града и болезни коровы, как я тебе говорила. Я вижу, что это очень мучает твоего отца; по ночам он часто ворочается с боку на бок вместо того, чтобы спать, и все думает об этом. Если ты не в состоянии прислать нам крупную сумму — пришли сколько можешь.

Прощай, сынок! Наши соседи постоянно справляются о тебе и спрашивают, когда ты вернешься. Они шлют тебе привет; что касается меня, тебе известно, что я разучилась радоваться с тех пор, как ты от нас уехал.

Кончаю письмо, обнимаю тебя; Пейраль — тоже.

Твоя обожающая тебя старая мать

Франсуаза Пейраль».

…Жан замечтался, облокотившись на окно и рассеянно смотря на расстилавшуюся перед ним африканскую панораму.

У ног его теснились островерхие иолофские хижины; вдали — волнующееся море и линия мощного африканского прибоя, желтый диск солнца, готового скрыться, но еще льющего тусклый свет на безбрежную пустыню; далекие караваны мавров; тучи реющих в воздухе хищных птиц. А там, вдали, точка, привлекающая его взор, — Соррское кладбище, куда он проводил уже несколько своих товарищей, тоже горцев, как и он, умерших от лихорадки в этом проклятом климате.

О! Вернуться бы домой, к своим старикам-родителям! Зажить в маленьком домике с Жанной Мери, рядом со скромной родительской кровлей!.. Зачем его послали сюда, в Африку?.. Что ему эта страна? А красный мундир и арабская феска, в которые его нарядили, — пусть даже в них он неотразим — что это за маскарад для него, бедного севенского горца…

Эти мысли упорно преследовали его; бедный сенегальский воин мечтал о своей деревне… С заходом солнца спустилась ночь, и ему стало совсем грустно.

В старом Н’дар-туте торопливые звуки тамтама сзывали негров на танец бамбула; в иолофских хижинах замелькали огни. Был декабрьский вечер; резкий зимний ветер, поднимая столбы песка, вызывал дрожь и непривычное ощущение холода в этой необъятной сожженной солнцем стране…

Дверь открылась, и рыжая собака со стоячими ушами и мордой шакала местной породы laobe шумно вбежала и принялась прыгать вокруг своего хозяина. Одновременно с ней на пороге появилась молодая чернокожая девушка, весело смеясь; она сделала маленький поклон, смешной и торопливый негритянский реверанс, и произнесла: «Keou» (здравствуй).

Спаги бросил на нее рассеянный взгляд:

— Фату-гей, — сказал он на языке, представляющем смесь креольского диалекта французского и иолофского, — отопри сундук, я достану свои деньги.

— Твои khaliss!.. (серебряные монеты), — сказала Фату-гей, распахнув большие ясные глаза, окруженные черными ресницами. — Твои khaliss!.. — повторила она с полуиспуганным, полудерзким выражением, свойственным детям, застигнутым на месте преступления и ожидающим наказания.

Затем она показала на свои уши, на которых висело три пары золотых серег удивительной работы. Это были украшения из чистого галламского золота, замечательного изящества. Их изготавливают чернокожие художники в тени своих маленьких низких палаток, где они колдуют над ними, согнувшись на песке. Фату-гей только что купила эти вещи, о которых давно мечтала, на них-то и пошли khaliss спаги: сотня с трудом накопленных франков, жалкие сбережения солдата, предназначавшиеся для старых родителей.

Глаза спаги сверкнули молнией, и он схватил хлыст, чтобы ударить Фату, но рука его опустилась безоружной. Жан Пейраль быстро остывал; он был мягок, в особенности со слабыми. Он не стал упрекать ее, зная, что это бесполезно. Он тоже был виноват: почему он не спрятал получше эти деньги, которые ему теперь необходимо раздобыть во что бы то ни стало?

Фату-гей хорошо знала, как смягчить своего возлюбленного кошачьими ласками: она умела так нежно обвивать его своими черными руками в серебряных браслетах, прекрасными точеными руками; умела так горячо прижиматься тонкой шейкой к красному сукну его куртки, возбуждая в нем пламенные желания, что заставляла все ей прощать…

И спаги дал увлечь себя на софу, отложив на завтра поиски денег, которых очень ждали там, в своем домике, его старики.

Прошло три года с тех пор, как Жан Пейраль впервые ступил на эту африканскую землю, и за время его пребывания здесь в нем произошла громадная перемена. Он прошел через несколько этапов нравственного падения. Среда, климат, природа последовательно оказывали свое расслабляющее влияние на его юную голову; он чувствовал, как постепенно скатывается вниз по какой-то неведомой ему наклонной плоскости, и вот теперь оказался возлюбленным Фату-гей, чернокожей молодой девушки из племени кассонкэ, околдовавшей его каким-то нечистым чувственным соблазном, какими-то магическими чарами.