Анник Жей - Дьявол в сердце

Любовь сметает все, Господи, ты, в твоем положении, хорошо это знаешь, ты из-за этого принял смерть. Если бы я существовала для твоего пастыря не как одна среди многих раковых больных, а как женщина, особенная женщина, я бы сказала, единственная в своем роде, незаменимая до такой степени, что священник из Вильжюифа захотел бы постоянно быть со мной, а мое отсутствие терзало бы его, вот тогда я забыла бы о мести.

Я оставляю тебе Мелкого Беса. Отдай мне Люка Вейсса, я умоляю тебя.

— Потише, пожалуйста, — возмутилась женщина, молившаяся позади Элки.

— Извините, пожалуйста.

«У меня бред», — констатировала Элка. Но когда ты болен раком и врачи сообщают тебе хорошую новость, ты можешь немного спятить: от радости делаешь все, что угодно, например, будучи агностиком и даже атеистом, разговариваешь с Богом.

Она уселась на скамью, позади колонны. Их было семь с каждой стороны прохода, ведущего к алтарю. Она насчитала шесть исповедален с той и с другой стороны поперечного нефа, две из них были открыты для посещений. В первой кабинке можно было заметить женские ноги в светлых чулках, в туфлях на каблуках, во второй — мужские мокасины и серые брюки. Как можно открыть все первому встречному, спрашивала себя Элка, разглядывая человека, ожидавшего своей очереди. В качестве священника у Вейсса была выигрышная роль: он судил неудачников жизни, у него была привилегия отделять зерно от плевел, направлять судьбу каждого, освещая для человеческого существа путь к Божественному прощению. А кто исполнял для Вейсса обряд тайного примирения? Священники — не святые.

Она поднялась и подошла к первой исповедальне, напоминающей дубовый шкаф с решетчатой дверцей. На коленях за занавесью кающаяся в светлых чулках излагала, очевидно, запутанную ситуацию, она там приросла. Устаревший, чтобы не сказать ретро, внешний вид сооружения был в чем-то трогателен. В двух шагах, за дверью церкви, царили Интернет, мобильные телефоны, космическая станция «Мир» и показатель биржевой активности, а исповедник и кающийся не изменили положения со Средних веков. Делая вид, что читает извещение о мессе, Элка приложила ухо к перегородке. Это был не Вейсс, он исповедовал в другом месте. Она подошла ко второй кабинке. Кающийся в серых брюках отодвинул занавеску и вышел с ошеломленным видом.

Она глубоко вздохнула и заняла его место. Она вплавь добралась до пустынного острова, собрав много важной информации. Окошечко открылось; она вздрогнула. Затаив дыхание, она ждала.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Признаемся, что мы грешники.

Изменник! Этот голос, который она не слышала так давно, потряс ее. Голос Вейсса будил в ней здоровые клетки, которые воспроизводились с каждой новой гласной. Согласные Вейсса имели то же терапевтическое свойство. Каждое слово, которое он произносил, было для нее эликсиром. Странно, но когда он молчал, она тоже выздоравливала. Она чувствовала себя ребенком, который всю ночь прождав мать, слышит ее шаги в прихожей. «Все хорошо, мой дорогой?» — спрашивает беспечная с порога. И в темноте комнаты ребенок, не отрывая глаз, вглядывается в свое невозможное счастье.

Она опустилась на колени, в них впилось изъеденное дерево.

— Почему вы покинули меня?

Сквозь решетку она заметила его подбородок, бледную щеку и руку, подпирающую подбородок. Она видела затылок Вейсса, короткие волоски в углублении затылка. Никогда еще они не были так близко друг об друга. Ей захотелось просунуть пальцы в окошечко. Кожа Вейсса напоминала в меру теплый шелк. Элка оценивала ее структуру, как знаток, каждый раз, когда здоровалась с ним в больнице. Зрачки, голос, кожа: у Вейсса было все, что так ценится женщинами. Не могло быть и речи о том, чтобы оставить такие сокровища дикой природе.

Она пожирала ризу взглядом. Из-под рукава было видно руку, поддерживающую подбородок, черный свитер и часы «Свотч». «Однажды он наденет мои часы», — подумала она.

Вейсс молчал, потрясенный двойным ударом — ее присутствием и вопросом. Он переменил позу, отодвинувшись по своей скамье вглубь исповедальни, словно он испугался, как бы Элка не достала пистолет.

Священники боялись женщин, но Люку было нечего бояться: она будет его благой вестью перед Богом. Она выпрямилась на изъеденном дереве, прижала рот к решетке и попыталась увидеть его целиком. Видно было только частицы Вейсса, кусочки мозаики, составлявшие этого человека. Отодвинувшись на сиденье, Вейсс еще больше измельчил себя, он превратился в маленькие белые квадратики, подрубленные лиловыми ромбами. Даже в этом ограниченном пространстве он ускользал от нее. Ситуация казалась ей странной. Полумрак, она на коленях, он сидит совсем рядом, надолго ли еще их разделяют тишина, исполненная смысла, и дуб ушедшей эпохи?

— Добро пожаловать в обитель Господа. Необязательно вам было ехать так далеко, чтобы увидеть священника.

Тон был ироническим, шутливым, почти веселым, и она увидела себя со стороны, пустившуюся за ним в погоню по лабиринтам Вильжюифа и приходам Парижа.

— Я вам задала вопрос.

Ей было интересно, он сейчас в своих ботинках «текника»? Черный плащ, наверное, висит на вешалке в ризнице. На метро он ездит или на машине? Если у него есть машина, она, должно быть, маленькая и черная, набитая книгами и газетами.

— Братская любовь ведет меня по разным дорогам, мадам.

— Когда вы думаете обо мне, вы называете меня мадам?

— Я не уверен, что вы хотите задать именно этот вопрос.

Желать или не желать, желать, чтобы жить, вот какой был вопрос, единственный, имевший значение. Элка дрожала в полумраке. Он склонился к ней по другую сторону перегородки. Под белой ризой и лиловой епитрахилью было тело мужчины. Хотел ли Вейсс ее слабости в эту минуту? Она подумала о картине Линднера: пара спиной к спине, заложники невозможного диалога. Одеревеневший язык и зловещие позы. Как признаться ему в этой страшной зависимости, в этой младенческой беззащитности?

— Я слушаю вас, мадам.

Она решила броситься очертя голову: предусмотренное ею меню включало закуски с лимоном, а затем ливанский мед.

— Я хочу сказать вам что-то чрезвычайно важное.

— Не бойтесь, Бог любит вас.

— Вы повторяетесь. Да и что вы знаете о любви, месье?

— Вы можете не называть меня «отец», действительно, это совсем необязательно.

Она пожалела, что у нее нет в сумке магнитофона, потому что голос Вейсса был настоящей провокацией, приглашением к греху, искушением; его голос был кисло-сладким леденцом, который он все время сосал во рту, голос, который обещал то, о чем он никогда не сказал бы вслух.

— Ответьте, пожалуйста.

— Любить — наше общее призвание, мое — посвятить свою жизнь Богу.