Миранда Гловер - Шедевр

Мой отец Симеон тоже посмотрел на меня, но его взгляд был спокойнее. Он подался вперед на своем стуле, сидя рядом со сценой лицом к аудитории. На Симеоне были выцветшие джинсы и однотонная белая марлевая рубашка. Он сцепил руки на затылке и с интересом наблюдал за присутствующими. В конце концов, эти заметки могли пригодиться ему для следующей научной работы.

Наверное, Симеон только что представил Эву публике. В ее присутствии отец, как и все остальные, терял свою значимость. Сейчас он показался мне таким слабым. Он начинал стареть. Отцу было шестьдесят шесть. Мама все еще пребывала в возрастной группе «за сорок», и хотя волосы ее давно уже поседели (она, конечно, отказывалась их красить), но на лице почти не было морщин и фигура оставалась безупречной. Симеона можно было принять за ее пожилого покровителя. Он действительно обеспечил Эву тем будущим, к которому она стремилась. Именно отец арендовал эти земли, затем пригласил сюда несколько таких же романтиков с семьями, и так образовалась наша община.

У Эвы была научная степень по философии. Она также исповедовала принципы крайнего феминизма. Это гармонично вписывалось во взгляды Симеона и его друзей. Эва вела себя очень независимо. К этому времени их с отцом отношения носили абсолютно платонический характер. На самом деле так было с момента моего зачатия. Они никогда не делили одной спальни, не говоря уже о кровати. Сейчас Эва с Джоном Крессфилдом, поэтом. Кажется, у них были серьезные отношения, хотя я никогда не вдавалась в подробности их романа. Создавалось впечатление, что их любовь выросла из неприязни. Эва и Джон были вместе так давно, что мысль о страсти вызывала недоумение. Страсть казалась бы неуместной. Они оба уже стары, думала я, глядя на мать. Мне также казалось, что их явная близость нарушила бы некое равновесие в нашей общине, — всегда чем меньше сплетен, тем спокойнее. Думаю, Симеон придерживался того же мнения, но он никогда бы не высказал его. Он был слишком спокойным человеком, чтобы выражать такие чувства как ярость или ревность.

Симеон организовал этот недельный семинар для приверженцев натурфилософии [4] Натурфилософия — философия природы, умозрительное истолкование природы, рассматриваемой в ее целостности. , и мама выступала главным докладчиком на его закрытии. Уверена, что они все делали сообща: отец организовывал семинары, а Эва привлекала слушателей.

— Маргарет Тэтчер считает идеи феминизма ошибочными, — начала она, а мои мысли вернулись в сладострастный полдень, проведенный с Кенни. Когда выступление закончится, я сяду на велосипед, поеду и найду его в баре, и мы сможем заняться этим снова — в его доме, например, перед горящим камином. На этот раз я оставлю альбом дома. Едва ли я, у которой высший балл по изобразительному искусству, смогу показать преподавателям этот рисунок на вольную тему. Представляю себе реакцию своего учителя. Я знала, что мои портреты Кенни гораздо лучше всего, что остальные ученики могли бы сделать, — правда, в них ощущается некоторое влияние Климта [5] Густав Климт (1862–1918) — австрийский живописец. Для его творчества характерны плоскостные, орнаментальные символические портреты и пейзажи в стиле модерн, выполненные мозаичными цветовыми пятнами. . Может, я не очень преуспела в других науках, но рисовать я умею — и играть тоже. Моя мечта — стать актрисой. Сейчас, например, я отрабатываю «стыдливость». Что гораздо сложнее, чем образ Тэсс, учитывая длину моей юбки, отсутствие белья и мысли, которые крутятся в голове. Но необходимо, чтобы Симеон и Эва не догадались об утрате мною невинности и я смогла и дальше наслаждаться их либеральным воспитанием. Я понимала, что, если они узнают, чем я занималась сегодня в лесу с цыганом, ворота дома будут закрываться на ночь, а мой велосипед отберут и спрячут.

Мои размышления прервал громкий звук. Я подняла глаза одновременно с тем, как все присутствующие вскочили с мест, издав испуганное «О!»

Эва уже спустилась со сцены, и тут я заметила: Симеон лежал на полу и бился в конвульсиях, изо рта у него текла кровь. Я просто приросла к сиденью и не могла подняться, чтобы броситься на помощь.

— Кто-нибудь, вызовите врача! — воскликнула Эва непривычно высоким и задыхающимся голосом.

Она держала голову Симеона и что-то шептала ему, пока он продолжал корчиться, а его лицо приобретало зловещий темно-малиновый оттенок. Затем отец начал стонать, словно дикое животное, попавшее в охотничий капкан. Кто-то давил рукой ему на грудь. Кажется, этот человек назвался врачом.

После неопределенного промежутка времени стоны прекратились и Симеон затих. Струйка крови, стекавшая из угла его рта, образовала маленькую алую лужицу на паркете. Давление было восстановлено — но слишком поздно. Карие глаза отца смотрели в потолок — открытые, но безжизненные.

Теперь, когда рыдания прекратились, я услышала другой, еще более жалобный звук. Эва склонилась над Симеоном как побитая собака и положила голову ему на грудь. Узел на ее затылке распустился, и волосы седой веревкой струились по спине. Люди начали расходиться, не зная, что тут можно сделать; они склонили головы, ссутулились и выглядели совершенно подавленными. Кто-то положил руку мне на плечо, я вздрогнула и очнулась. Я поднялась и почувствовала холод. Толпа шла мне навстречу, а я проходила мимо их участливых глаз, глядя в единственном направлении: на то, что я никогда уже не смогу забыть, — на бездыханное тело моего отца.

Я оставила спящего Эйдана и уехала домой. Мне нужно было побыть одной, собраться с мыслями. Следующий день я провела, шагая взад-вперед по студии и записывая возникавшие идеи на доске, но ничего конкретного в голову не приходило. Никто не звонил, лишь Эйдан прислал сообщение, написав, что ему не хватало меня, когда он проснулся. Я ответила: «Не принимай это на свой счет. Мне просто нужно поработать!»

Уверена, что такой ответ пришелся ему по душе. Звонок Кенни действительно подстегнул меня, но необходимое решение все не приходило. Ближе к вечеру я устало рухнула на кровать и закрыла глаза. Все мои поиски, казалось, ни к чему не ведут. Но вдруг, словно из ниоткуда, мне в голову пришла одна мысль, и я поняла, что надо делать. Я вскочила с кровати, словно на меня надели волшебные башмачки, и, не разбирая, стерла с доски все свои заметки. Затем я схватила телефон и среди сообщений нашла единственно необходимое, то, которое разбудило мой ум и воображение. Я переписала слова Эйдана большими буквами: «Я НИКОГДА НЕ ПРОДАЛ БЫ ТЕБЯ, ЭСТ; ТЫ МОЙ ШЕДЕВР».

Отступив на шаг, я долго и задумчиво смотрела на стену, зная, что в этих словах сокрыто решение всех моих проблем. На момент планирования новой работы идея ее создания уже прочно сидела в моем мозгу. Предположим, Эйдану все-таки пришлось бы продать меня, — мысль о том, что я могу выступать в качестве шедевра, казалась мне заманчивой. Это была самая сенсационная моя задумка. Я заставлю Эйдана выставить меня на аукцион как живое, дышащее произведение искусства. В конце концов, я человек публичный. Мое лицо известно не меньше моих картин, как бы там ни было это тоже мое искусство. Я — актриса, свой собственный шедевр, достойная последовательница философии нарциссизма. Моя ценность заключается в моей плоти и крови, ведь именно они являются единственными реальными инструментами моего творчества. Забыть детские шалости, забыть о Кенни Харпере и нашем глупом романчике. Только так можно узнать мою истинную значимость. Новостями о своем проекте я поделюсь и с «Кларионом» тоже, — но при условии, что они откажутся от сотрудничества с Кенни Харпером. Они, конечно, на это пойдут. Мне очень хорошо известны правила игры. Внимание толпы обратится в другую сторону, я буду вновь контролировать ситуацию, и жизнь войдет в прежнее русло. Мое сердце забилось сильнее. Мне необходимо увидеть Эйдана, мне нужно рассказать ему обо всем прямо сейчас.