Миранда Гловер - Шедевр

Я почувствовала, что над моей головой сгущаются тучи.

— Я не могу этого сделать, — сказала я. — Извини, Эйдан, но я никогда не уеду из Лондона.

Эйдан ошеломленно посмотрел на меня, потом закрыл ладонями лицо и судорожно вздохнул. Я не собиралась пускаться в объяснения, молча встала и вышла из квартиры.

Дойдя до проспекта, я услышала шум, затем возглас, за которым последовало еще несколько. Какой-то голос громко и четко выкрикнул:

— Еретичка! Сучка!

Остальные присоединились, скандируя:

— Эстер, вали домой! Эстер, вали домой! Эстер, вали домой!

Группа фотографов «желтой» прессы толпилась неподалеку от шумного сборища протестующих, размахивающих плакатами с изображением моего лица, перечеркнутого красным крестом. На одном из плакатов была сделанная красной краской надпись, каждое слово которой начиналось с заглавной буквы: «Богохульная Британская Сучка». Черт бы их побрал, подумала я, только этого мне сейчас не хватало. Я с трудом протиснулась сквозь толпу и нырнула в ожидавшую меня машину, надеясь, что они не последуют за мной. Я была страшно напугана, но затем с облегчением заметила, что никаких признаков погони не наблюдается.

Джо ждал у двери. Он быстро распахнул ее и втолкнул меня внутрь. В холле дежурили двое охранников. Несколько минут назад им сообщили по телефону об акции протеста, и они заверили меня, что ни один из протестующих не сможет пробраться в дом. Они также пообещали, что отныне будут охранять меня двадцать четыре часа в сутки.

Я пошла прямиком в спальню, легла на кровать и в темноте позвонила Эйдану. Он ответил не сразу, и его голос казался безжизненным. Я рассказала ему об инциденте, затем извинилась за свое поведение во время разговора и сказала, что мне нужно время, чтобы все обдумать.

— Мы встретимся в самолете в воскресенье, — спокойно ответил Эйдан. — И можем все обсудить там, или позже, когда вернемся домой в Сохо. Не надо так бояться будущего, Эстер. Все будет хорошо.

После того как он повесил трубку, я лежала темноте, прислушиваясь к раздававшимся то тут то там сиренам автомобилей, и вдруг поняла, что жду, пока одна из них прозвучит на нашей улице и машина остановится рядом с домом. Мне было неспокойно. Эйдан загонял меня в угол, требовал обязательств по слишком многим пунктам. Я оценила его предложение, и во многих смыслах оно являлось прекрасной моделью нашего будущего. Возможно, несколько лет жизни в Америке пойдут нам на пользу, позволят мне увидеть Эйдана на его территории и, наконец, сделают меня частью его мира. Он прав насчет того, что нам пора соединить свои судьбы. Проблема в том, что я не готова оставить Лондон, не говоря уже об Англии. Это мой дом, моя земля, и там мое сердце.

За несколько последних лет я повидала разные жилища, от квартирок поп-звезд на Холланд-парк-авеню до старинных дорогих особняков в Челси и Белгравии. Но когда машина остановилась перед домом Бена Джемисона в Манхэттене, я поняла, что ни одна лондонская резиденция с ним не сравнится. Роскошный дом девятнадцатого века блестел, словно его отполировали целиком — от кирпичей до строительного раствора. Девятиэтажный особняк, находящийся в самом завидном месте, восточнее Центрального парка, превосходил по ширине все стоящие рядом дома.

Дворецкий открыл массивную дверь и впустил нас внутрь. Традиционный холодный и чем-то напоминающий пещеру холл был похож на ультрасовременную модную гостиницу, только без приемной. С середины холла на второй этаж вела элегантная стеклянная лестница. На головокружительно высоких стенах висели абстрактные картины — де Кунинг, Ротко — которые просто терялись в великолепии обстановки. С потолка, в месте, где ожидаешь найти сверкающую люстру, свисали огромные движущиеся полупрозрачные разноцветные самолетики. Слева от лестницы стоял сине-желтый обелиск, по крайней мере двадцать футов в высоту, привлекая к себе внимание — но даже его не сразу удавалось заметить. Скульптура была выполнена Джеком Кином. Неудивительно, подумала я, почему вечеринка во вторник по поводу презентации журнала состоялась именно у него в галерее.

Дворецкий провел меня в библиотеку, расположенную на втором этаже. Судя по всему, я пришла первой. Четыре огромных окна выходили на Центральный парк, сквозь сумерки пробивались яркие огни. Было только четыре часа дня, но небо уже потемнело. На стенах висело большое количество полок с книгами по астрологии, биогенетике, искусству и технике. Я пробежала взглядом по корешкам, ни на чем не останавливаясь. Интересно, Бен действительно их читает или же они стоят тут просто для красоты? Затем я неожиданно заметила себя в зеркале над камином и удивилась.

В платье Петры, на создание которого ее вдохновила картина Уистлера, я казалась обескровленной и неземной. Полупрозрачная пудра сделала лицо бледным, а губы сияли перламутровым блеском. Я выглядела моложе и невиннее, чем в предыдущих эпатажных образах. Белое широкое платье с высоким воротником было скроено по косой и немного расклешено ниже колен. Сзади за мной плыл длинный шлейф, напоминающий сложенные крылья ангела. Но, может, на этот раз аллюзия на известный портрет слишком тонка, чтобы Бен смог ее понять? На мне был рыже-каштановый парик, перекрашенный Петрой после нашего последнего визита в Нью-Йорк. Теперь цвет идеально сочетался с костюмом.

Я размышляла о роли Фрэнсис в моей серии и о том, чем она отличается от моей вчерашней героини. С появлением модернизма искусство было изгнано из своего Эдема, и портрет Викторины Мане написал именно тогда. Она, став антиподом невинности, шагнула в будущее, в котором изображаемые на картинах предметы и люди могут шокировать, и это было неизбежно для искусства. В то же время Фрэнсис, напротив, смотрит в прошлое и отравлена тоской по его утрате. Она отражает увлечение Уистлера натурализмом, простотой и правдоподобием. Сегодня я чувствовала, что во мне присутствуют черты обеих героинь. Вчерашний вечер смутил меня. Мне очень хотелось хоть одной ногой шагнуть с Эйданом в будущее, но другая часть меня противилась этому, продолжая неотрывно смотреть в прошлое.

В дверь негромко постучали, я обернулась и увидела Бена. Он был одет в твидовый пиджак и джинсы и казался непривычно оживленным. Мне на секунду вспомнились слова Петры о том, что я всегда западаю на буржуа. Бен не говорил, просто стоял и рассматривал мой наряд. На его лице мелькнула полуулыбка, а в глазах появился блеск — или же это всего лишь отражение огня в камине? Затем Бен спокойно протянул мне руку, и я положила свою руку сверху. Его ладонь была мягкая и теплая.

— Когда мне было двадцать, я жил через дом от музея Фрика, — негромко сказал Бен. — Каждое воскресенье я ходил туда, выбирал одну картину и изучал ее в течение часа. Думаю, портрет Фрэнсис Лейлэнд был моим любимым. Уистлер выбрал себе прекрасную музу.