Трейси Вульф - Желание

– Спасибо.

В его взгляде отражается легкая насмешка, но он не произносит ничего из того, что – я это вижу – ему хочется сказать. Вместо этого он просто кивает, словно говоря «не за что», и, повернувшись, идет прочь.

И тут у меня вскипает кровь. Как прикажете это понимать? Джексон не хочет быть со мной, потому что, по его мнению, Хадсон страдает, а Хадсон не может просто поговорить со мной даже тогда, когда я в таком расшатанном состоянии из-за этой чертовой песни. Я понимаю, что их отношения сложны – что все это сложно, – но мне надоело, что из-за их ссор страдаю я. Я хочу сказать – каким надо быть человеком, чтобы дать своему другу пропасть на целую неделю и даже не попытаться узнать, почему это произошло?

Ну уж нет, с меня хватит. Я бросаю телефон на стол и бегу вслед за ним.

– Ты это серьезно? – кричу я, глядя сзади на его широкие плечи.

Он шагает быстро, его длинные ноги лучше приспособлены для ходьбы, чем мои, но злость придает мне дополнительную скорость, и я нагоняю его прежде, чем он успевает снова сесть на стул.

– О чем ты? – спрашивает он, настороженно глядя на меня.

– Ты так мне ничего и не скажешь?

Я уперла руки в бока и едва удерживаюсь от искушения топнуть ногой. В глубине души я понимаю, что сейчас зла на весь мир, на вселенную за то, что она сотворила со мной. За то, что она отняла у меня Джексона, а затем и мою дружбу с Хадсоном. Я пыталась справиться со своим горем с тех самых пор, как все это произошло, но неделю назад Джексон лишил меня возможности остаться на этапе отрицания, за которое я отчаянно цеплялась после разрыва наших уз сопряжения. Так что, похоже, теперь я переживаю второй этап – гнев. И меня нисколько не смущает то, что я направляю его на Хадсона, хотя он ни в чем не виноват.

– А что я, по-твоему, должен сказать? – Из-за его британского акцента его слова кажутся мне еще холоднее.

Я раздраженно всплескиваю руками.

– Не знаю. Что-нибудь. Что угодно.

Он долго смотрит мне в глаза, и я уже начинаю думать, что сейчас он откажется говорить, но затем его губы изгибаются в той мерзкой самодовольной ухмылке, которая так бесила в то время, когда он жил в моей голове, и он замечает:

– У тебя в брюках дырка.

– Что? Я не… – Я опускаю взгляд и вижу, что на моих брюках не просто большая дыра, а что она к тому же расположена в таком месте, что сквозь нее видна верхняя часть моего бедра. И мои трусики. – Это твоих рук дело?

Теперь он поднимает обе брови.

– Что именно?

Я показываю на мои брюки.

– Эта дыра. Что же еще?

– Да, да, это сделал я, – отвечает он с совершенно серьезным лицом. – Я использовал свою сверхспособность по разрыванию ткани, чтобы проделать дыру в паховой области твоих штанов. Но как ты догадалась? – Он поднимает руку с магическим браслетом и машет ею перед моим лицом.

– Извини. – У меня вспыхивают щеки. – Я не имела в виду…

– Еще как имела. – Он смотрит мне прямо в глаза. – Но зато теперь я знаю, что на тебе надето мое любимое белье.

Мой смущенный румянец становится еще гуще, когда до меня доходит, о чем он говорит – о том, что на мне сейчас надеты те самые черные кружевные трусики, которые он подцепил носком своего ботинка в школьной прачечной несколько недель назад, хотя у меня такое чувство, будто с тех пор прошел целый год.

– Ты действительно смотришь сейчас на мои трусики?

– Я смотрю на тебя, – отвечает он. – И если при этом я могу видеть твои трусики , то это скорее твоя вина, чем моя.

– У меня это в голове не укладывается. – Мое смущение уступает место досаде. – Ты игнорируешь меня столько дней, а теперь, когда я наконец удостоилась твоего внимания, это все, о чем ты хочешь поговорить?

– Во-первых, по-моему, это ты игнорировала меня, а не я тебя, тебе так не кажется? Во-вторых, прошу прощения, но на какую тему ты хотела поговорить? Дай догадаюсь. – Он делает вид, будто разглядывает свои ногти. – Ах да! Как там поживает старина Джексон?

Будь на его месте кто-то другой, я бы сейчас извинялась за то, что так долго избегала его. Я бы обратила накладку с дыркой и трусиками в шутку и объяснила, что злюсь я не на него, а вообще. Но с Хадсоном бывает иногда так трудно, особенно когда мне кажется, что он намеренно выводит меня из себя.

– Может, тебе лучше спросить об этом у него самого? Если ты, конечно, вообще способен перестать упиваться жалостью к себе.

Он замирает.

– Значит, по-твоему, я упиваюсь жалостью к себе? – Видно, что он обижен – и оскорблен.

Ну и пусть, ведь я и сама чувствую себя оскорбленной.

– Ну не знаю. Не поговорить ли нам о твоем выборе книг? – Я бросаю взгляд на открытую книгу, которую он оставил на столе, когда поспешил мне на помощь.

На секунду в его голубых глазах вспыхивает огонь. Затем он так же быстро гаснет и сменяется его прежним выражением, как бы говорящим: «как же вы все меня достали», и мне кажется, что я вот-вот закричу.

Да, я знаю, что таков механизм его психологической защиты, которым он пользуется, чтобы не давать другим подходить к нему слишком близко. Но мне казалось, что после того дня, когда я победила в Испытании, придуманном его отцом, мы с ним оставили такие вещи позади.

– Мне просто захотелось почитать что-нибудь легкое.

– Это ты о книге, рассказывающей историю заключенного, который за свои преступления приговорен к смерти? Что, Достоевский, по-твоему, уже не катит?

– Он слишком уж жизнерадостен.

Я фыркаю и смеюсь, потому что ничего не могу с собой поделать. В этом весь Хадсон – как еще он мог отреагировать на эту книгу, возможно, самую депрессивную из когда-либо написанных книг? И от моей злости не остается и следа, напрягшиеся плечи расслабляются.

Но он не присоединяется к моему смеху. И даже не улыбается. Правда, теперь в его глазах появился блеск, которого прежде в них не было. Он смотрит поверх моего плеча на стол, за которым я сидела последние два часа.

– Над чем ты так усердно трудишься?

– Над моим проектом по физике полетов. – Я морщусь. – Мне надо получить хотя бы оценку «хорошо», чтобы иметь шанс сдать зачет по этому предмету.

– Тогда я не буду мешать тебе работать, – говорит Хадсон с небрежным кивком, который задевает меня больше, чем я готова признать.

– Неужели ты не можешь поговорить со мной хотя бы десять минут? – спрашиваю я. Мне тошно слышать жалобные нотки, звучащие в моем голосе, но я ничего не могу с собой поделать. Не сегодня, не здесь и уж точно не в разговоре с ним.

Он молчит долго. И даже не дышит. Затем наконец вздыхает и говорит:

– О чем нам говорить, Грейс? Ты же избегала меня не без причины. – Его голос тих, и впервые я вижу на его лице усталость… и боль.

Но не он один чувствует себя усталым, и уж точно не он один испытывает сейчас душевную боль. Возможно, поэтому я даю полную волю своему сарказму, когда отвечаю: