София Устинова - Враг мой: Сокол для Феникса

– Не мала ли играть в Купалу? – бархатом обволакивал Митятич, слегка усмехнувшись.

– А ты пусти, коль для тебя мала! – с вызовом и дерзко бровь вскинув.

Иванко нежным взглядом прогулялся по лицу княжны, смутив в конец, задумчиво посмотрел на Кольневу, – уже в себя пришедшую, – и опять на Любаву.

Княжна решила робости не выказывать, что тело сковывала. Парню глаза в глаза уставилась.

– А волосы мокрые, – не упрекал, не спрашивал – подцепил пальцем косу, что по груди маленькой, но острой струилась. Приподнял чуток и позволил тяжести опасть обратно.

– Что ж ты, и купалась с остальными? – охрипло уточнил, мазнув охмелевши по Любаве с ног до головы и обратно.

– А ты не спрашай! – дерзила княжна. – Не обязана я пред тобой ответа держать! Ты мне никто! – с вызовом подбородок задрала, но язык стал ватным от того, как смотрел Митятич. Пристально, тягуче, голодно.

Никогда прежде не смотрел так Иванко. Глубоко и задумчиво. Словно сам с собой боролся, и битва та… тяжела и заранее проиграна.

Любава затаилась в предательском предвкушении. Аж сердечко затрепыхалось сильнее. В голове гул усилился. Ноги подкосились и ежели б не Иванко – так бы и рухнула наземь.

Плечи, едва касаясь, огладил руками крепкими. Ладони скользнули по стану хрупкому. Но одна на талию спустилась, обвив сильнее, а другая на затылок перекочевала. Зарываясь в волосы, скользнула по спине и обратно, крепче придерживая, чтобы не рыпалась жертва. А Любавка и не думала брыкаться. Жадно впитывала доселе не изведанные чувства и тонула в беспробудной жажде голубых глаз, словно в бездонном омуте небес пташка глупая, с дуру решившая, что высота ей такая подвластна.

– Отпустить? – охрипло шепнул Иванко, губами воздух с её губ украв. Княжна мотнула головой неопределённо, потерявшись в ощущениях, да сама не поняла, как за ним потянулась.

И он поцеловал. Сначала робко – мазнув ртом по её, будто проверяя, ответит ли, не против ли… И до того тесно сердцу стало в груди, что от удара мощного дыхание оборвалось. Вцепилась Любава в плечо мощное, комкая рубаху Иванко и жадно следя за ним глазами. А потом едва чувств не лишилась, когда он осмелился и припал к её губам с жадностью и пылом невиданным.

Задрожала княжна в его объятиях неистовых. Навстречу подалась, теряя рассудок от ощущений, каких никогда не испытывала. А он крепче собой подпирал, талию стискивал, за голову подгребал, чтобы не смела вырываться.

Да и не хотела того Любава. А ежели б и возжелала, то вряд ли бы смогла воспротивиться. Тело не слушалось, наоборот, будто бы стало подвластно Иванко.

Потому княжна ответила ему. Неумеючи, но как нутро требовало. Вжалась в парня, ощутив его крепость и жар.

Затрепетала донельзя отупевшая, в голове дурман разросся от рук бесстыжих Митятича, от ненасытности поцелуев. Дыхание перекрылось и совсем земля из под ног поехала.

– А ну хватит! – в мир удовольствия и бесстыдства вклинился вреднючий голос Боянки. Подруга рядом переминалась, да затравленные взгляды по сторонам бросала. – Стыд совсем растеряла? – шикнула с укором, да хлёстко на Иванко посмотрела: – А ты ещё хуже! Знаешь ведь всё! Понимаешь!.. И опять на растерянную Любавку, до конца ещё не пришедшую в себя после морока губительных поцелуев Митятича: – Побежали, горе луковое! – схватила за руку и дёрнула за собой: – Толпа приближается…

Княжна наконец осознала, что позволила кузнецу себя обнимать и целовать. От стыда загорелась вся, но темень ночи сокрыла её стыдобу. Кое-как нашла силы и пихнула кузнеца прочь, а он, как тур после долгой пробежки. Затормозил чуть в стороне. Грудь яростно вздымалась, взгляд дурной.

Боярышня нетерпеливо дёрнула подругу вновь:

– Суженным другого видала! – не преминула напомнить Боянка, уже утягивая прочь.

– Да кому он нужен? – тихо мурлыкнула Любава, ладошку прижимая ко рту, ещё вкус ощущая Иванко. Хмель губ, и крепкие руки, желания полные. – Забирай себе…

Выскочили на свет, да в стороны шарахнулись под покровом ночи, каждая до своего дома.

***

Только петухи затрубили о солнышке раннем, Любава с постели вскочила – сна давно ни в одном глазу. Всю ночь перед глазами Иванко стоял. Всю ночь… его губы на княжне следы оставляли. Пусть мысленно, но так сладко и томно.

По волосам гребнем скользнула, косу неряшливо заплела. Одевалась и того быстрее.

К подруге под окно прибежала и давай камушки кидать:

– Боянка! – крикнула шепотом.

Боярышня свесилась из окна с недовольным, сонным и помятым лицом:

– Тебе что, не спится?

– Не спится, – разулыбалась княжна. На душе светло, как летним светлым днём. И тепло такое же – согревающее. Птички поют.

– Что, – подпёрла раму подруга, да хитрым прищуром Любаву окинула: – Так душу всколыхнул, что спать не смогла?

– Не смогла, – опять согласилась дурашливо княжна, едва не покружившись в танце.

– А говорила… – начала язвительно Боянка.

– Чшш, – одёрнула торопливо подругу Любава, палец к губам приложив. – Не трепись. Выходи, к Богомиле сбегаем.

Боярышня тотчас посерьезнела:

– А это зачем?

– Ну как? – замялась княжна, чуть улыбкой померкнув. – Спросить, почему так странно вышло, – размыто прошептала Любава, пожав плечами.

– Лады, – тяжко выдохнула боярышня. – Жди, – кисло кивнула и скрылась за окном.

***

Девицы, хоронясь чужих глаз, благо их поутру после Купала мало встречалось, – поспешили через огороды, чтобы сократить путь и быстрее добраться до избушки Богомилы.

Хоромина ветхая стояла на самом краю селения. Сколько Любава себя помнила, избушка всегда такой неказистой была, одним краем больше зарытая в землю. Неприветливые маленькие оконца. Прохудившаяся кровля. Дверь с тяжёлой ручкой и высокий, корявый порог, словно черта – разделяющая два мира.

Сюда ходили крайне редко и тайно, ежели за приворотом, за снятием сглаза и ведьминскими обрядами. Ну и по делам, не требующим отлагательств – просили домой заглянуть, ежели заболел кто или родонуть собрался.

Боянка первая замерла, Любава сделала ещё несколько шагов, попадая во двор. Тишина, царившая здесь, не придавала храбрости.

Всё никак у людей простых! Даже собаки нет… Кошка встречать не вышла… Ни кур, ни петуха.

Заросший двор, крапива чуть ли не до пояса…

Любава оглянулась на оробевшую подругу.

– Что-то страшно мне… – прошептала побледневшая боярышня. Никогда прежде княжна не видала столько отчаяния во взгляде подруги. И ежели б не желание узнать, что да как, не стала бы неволить Боянку.

– А меня трусостью попрекала, – покачала укоризненно головой княжна. Но в чём была согласна – место жуткое. У самой поджилки тряслись.

Натужно сглотнула, очень уж хотелось уточнить кое-что, и злиться начинала. Чего не хватало, чтобы робость подруги ей передалась!