Доминика Арсе - Хищники жаждут ночи

– А на всех чего? – Высказались и другие бездельники. – Нас дюжина, а она одна. Давайте свяжем и потешимся.

– Это ж настоятельница, – засомневался Грим, глядя на меня виновато. – Нельзя ж так с Матерью – настоятельницей…

А я всё это слушала невозмутимо, стоя на крыльце перед ними с руками на боках, готовая гнать их и дальше. Но уже сомневалась, хватит ли у меня духу. Запал стремительно иссякал. Становилось страшно.

Тем временем бандиты, стоя за спиной, набирались уверенности, и накручивали главного. Один даже полез в седельную сумку на седле за верёвкой. Кто – то его сразу же поддержал.

Предчувствуя переломный момент, я набрала было в лёгкие побольше воздуха. Но случилось страшное. Из – за угла показался ещё один разбойник, которого я не учла. С собой он тащил жертву.

– Эта моя, – гоготал бородатый урод, смеясь и приближаясь к банде с бедняжкой, которую тащил под локоть. – Нашёл на сеновале, как специально меня там ждала.

Девочка лет двадцати отроду, трясясь и всхлипывая, сжалась вся, пытаясь запахнуться лохмотьями от рясы. Похоже, этот урод…

Что – то красное наплыло на мои глаза. И мир в одно мгновение изменился для меня. Он стал объят кровавым заревом от пожаров, а бандиты перестали быть людьми. Они стали злобными, уродливыми орками.

Лук явился будто живой по силе мысли. Первым же выстрелом я размозжила голову насильнику. Ещё не до конца осознав случившееся, двое бандитов попытались накинуться на меня с верёвками. И рухнули сражённые в следующий же миг. Почуяв смерть, банда ощетинилась. Но не вся: двое сразу бросили шайку, взлетев на лошади, погнали с пригорка галопом от греха подальше.

Грим попытался ударить меня топором, но получив магическую стрелу в грудь, упал замертво, не дойдя каких – то трёх шагов. Следующим пристрелила лучника, лихорадочно пытающегося положить на тетиву стрелу дрожащими лапками. Поражаясь собственному хладнокровью, я даже оскалилась, чуя поджаренную плоть и витающую в воздухе панику.

До этого я даже шага не сделала с крыльца, расстреливая всех стоя на месте.

Дальше пришлось увернуться от стрелы второго стрелка, затаившегося за трупом товарища. В ответ выстрелила точно в лоб. От криков паники и общей суеты, привязанные к столбам лошади стали вырываться и брыкаться, оттого уцелевшие не сумели воспользоваться транспортом, чтобы сбежать. Сразила и удирающих, зацепив случайно и лошадь стрелой, вышедшей навылет. Пройдя быстрым шагом по полю бойни с луком на изготовке, я выявила ещё одного бандита, что затаился за кладкой дров с мечом наголо. Не пожалела и его. В итоге из всей банды уцелели только двое первых всадников, сумевшие вовремя сбежать.

Убедившись, что банда разбита, я пошла на двор, где до этого приметила рукомойник с подвесным бачком. Как только схлынула красная пелена, мне захотелось смыть со своих рук кровь, которой, как оказалось, и не было…

Пребывая какое – то время в прострации, и не заметила, как во дворе появились люди.

– Мать – настоятельница? – Раздалось за спиной.

И я обернулась.

– Ты обронила молитвенную нить, Мать – настоятельница, – проговорила молоденькая монашка, вручая мне утерянные чётки.

Из дрожащих лапок, истерзанных мозолями, приняла я их, как под гипнозом. А потом вдруг поняла, что во дворе творится неладное. Полсотни монашек обступило меня со всех сторон плотной, чёрной толпой. Они смотрели на меня, как на озарение, прямым, светлым, благоговейным взглядом.

Из толпы вперёд вышла старая проповедница, что читала талмуд. Взяла мои безвольные лапки, едва держащие чётки, и поцеловала обе. А затем, глядя с неподдельной любовью произнесла едва слышно, будто вот – вот коньки отбросит:

– Мать – настоятельница, прости нам наши упущения. И мне, старшей сестре Флоренции, оставшейся за Мать, прости, что духом слаба и безвольна. Что не уберегла воспитанниц наших и позволила осквернить святыню. Прости, что плохо читала писанья, прости, что хозяйство ведём мы скудно, что в быту нерасторопны, что…

– Всё хорошо, – прервала её тяжёлые извинения, накрывая изрубленную морщинами, твёрдую как камень ладонь.

Монашка снова целовать руку собралась. А я уже не могла этого терпеть. Я, может, и бессовестная порой бываю, но не до такой же степени! Подалась и обняла её, чтоб уже успокоилась.

Минуту хлопала по спине костлявой, затем отпряла и произнесла неуверенно:

– С девочкой всё хорошо?

Старшая сестра сразу поняла, о чём я. Кивнула коротко, потупив взгляд. И я решила перевести с больной темы на здоровую:

– Там в столовой каша почти остыла, а вы ж без завтрака…

– Мать – настоятельница, какая ж нам теперь трапеза! – Воскликнула вторая бабуля, что на грядках меня гоняла. И тоже давай мне руки целовать. Прошлось обнять и эту. Представилась она старшей сестрой Эльвирой.

Тем временем и моё имя затребовали. Пришлось озвучить. И тут мне Флоренция и заявила:

– Мать Валерия, мы готовы на первую проповедь. И пока не услышим писаний из уст твоих, ни воды капли, ни крошки еды в рот. Так! Во имя Четвёртого, пропустите Матушку в молельный зал!

Засуетились монашки, расступаясь. А я вдруг поняла, что серьёзно попала. Вот что я им скажу?! Мать – настоятельница, блин, и ведь не пошлёшь же теперь. Растрогали до глубины души.

Как оказалась за трибуной в том же классе даже не поняла. Шла за старшими сёстрами монастыря, как в тумане, лихорадочно перебирая варианты. Сбежать может? Или притвориться, что плохо? Тогда обеих бабулек удар хватит, и это на моей совести останется.

Талмуд толстый перед носом положили аккуратно, практически бесшумно. На обложке с твёрдым переплётом два крыла бабочки объёмной выработкой изображены. Цвет желтовато – серый, уже и не поймёшь, какой был изначально, слишком ветхая книга.

– Матушка, выбери любимый стих, – вероятно, учуяв мои сомнения, произнесла Флоренция мягко.

Тем временем в класс набилось столько людей, что встать было уже негде. Похоже, здесь были все послушницы монастыря. И самые молодые девочки, и постарше посмышлёнее, которым уже лапши – то не навешаешь.

Бабули отступили к толпе слушателей, и, раскрыв рты, стали предвкушать истину из уст шарлатанки. А тем временем к моему горлу стал подступать предательский ком.

Под давящую, мёртвую тишину в зале я стала раскрывать их священную книгу. Заскрипел переплёт, зашелестели первые листы, твёрдые, как картон и волнистые, словно над каждой пролит не один литр слёз.

Сфокусировавшись на куплетах из выцветших серых чернил, я вдруг осознала, что просто не понимаю написанного в тексте. Не то, чтобы смысл, а просто не знаю этого языка! В груди стремительно холодело, а я продолжала невозмутимо листать, не спеша, и делать вид, что выбираю что – то. А сама думала, как бы мне выкрутиться.