Дарья Борисова - Призмы Шанбаала

Это была обычная болтовня, и я почувствовала, что я почти в норме. Пока Персефона пережевывала салат, я бросила взгляд на телефон, проверила, нет ли новых сообщений (не было). Вздохнув, я посмотрела на стол, на Персефону и пододвинула ей свою пиалу с салатом.

– Будешь? – спросила я.

Она удивленно приподняла бровь.

– Типа я слишком толстая? – сказала она, ожигая меня недовольным взглядом.

– Да нет, ты тощая, как Миледи, – я развела руками в стороны. – Я просто не хочу салат, а вот котлету у тебя бы подрезала. Как насчет махнуться?

Персефона отвела взгляд в сторону, явно что-то прикидывая в голове, потом повернулась и кивнула.

С того дня все обеды заканчивались тем, что я ела нормальную еду, а она перебивалась на салатах.

С того дня мы виделись с ней – то в гостиной, то в парке, и болтали о всяких пустяках. Оказалось, что она не умеет играть в карты, и я таскала ее к себе в палату, чтобы научить. Персефона чаще выглядела раздраженной, чем довольной, но хотя бы мне было с кем поговорить. Потом стало получше, она не улыбалась, но периодически начинала что-то оживленно рассказывать. Персонал центра словно поощрял эту дружбу, никогда не мешал нам болтать за едой, и никогда не выгонял нас после отбоя из палат друг друга.

Другие дети смотрели на меня, проходящую по коридорам, и в их глазах я читала слишком много недовольства. Я полазила по сети и нашла свои фотографии, почитала комментарии к статьям, и пришла в ужас. Некоторые чужие слова почти доводили до бешенства. Оставалось успокаивать себя тем, что ближайшее время я буду под защитой. В Центре Сострадания никто меня не обидит, а что касается совсем далекого будущего, так я буду в Академии, потом в Институте. Нет в магическом мире сейчас более защищенных мест, чем те, где учатся дети.

Амрэй ответил мне на несколько сообщений, и сказал, что будет рад со мной встретиться в Академии, если я вдруг пожелаю с ним увидеться. Я перезванивалась с ним по вечерам, слушая о том, что происходит у него в жизни. В Академию его всё-таки приняли, и он, если не тратил время на то, чтобы отчитывать меня за молчание о том, кто я такая, или не пытаться выспросить что-то о том, что было в Тюрьме, говорил, что будет рад меня встретить. Болтать об учебе с ним было просто и легко, и будущее обучение перестало восприниматься как наказание.

А вот Хатхор на мои сообщения не отвечала, потом вовсе добавила меня в черный список, и я оставила попытки восстановить эту дружбу. Я не знаю, насколько грустной я была в тот вечер, но Персефона выиграла у меня все партии – что в карты, где победу обычно одерживала я, что в бильярд. Второе было ожидаемо, потому что никто не катал шары лучше этой девушки.

Мои мышцы становились крепче и сильней, я завела подобие подруги, с которой со временем надеялась стать настоящими друзьями, и знала, что в Академии буду не одна.

Так незаметно и бесцельно пролетало время, за которое я должна была исцелиться.

Это был первый день рождения в моей жизни, который я решила совсем никак не праздновать, и я никому не сказала, что мне исполнилось девятнадцать лет. Впрочем, праздник устраивают только в Первом мире, бессмертные изящно игнорируют день, что отмеряет прожитый год. Пропустив четырнадцатое июня, я пропустила и месяц после, и очнулась лишь в августе, получив официальное письмо с подтверждением моего приговора. Ничего интересного в нем не было, только то, что связей меня и Предателей не выявлено, и я могу спокойно учиться в Академии. От отца не было никаких вестей. Это беспокоило меня, но я понимала логику. Ему не надо со мной связываться и подвергать себя риску.

Даже если иногда я так сильно по нему скучала, что начинала плакать.

Я показала письмо с приговором Персефоне, но она не проявила особенной заинтересованности. Как так вышло, что аристократичную девушку из богатой чистокровной демонической семьи в основном интересовали шмотки, косметика и забота о своем внешнем виде, я не знала, и знать не хотела. Все мы разные. Я просто приняла в ней это, и надеялась, что она принимает все остальное во мне.

Мы часто гуляли по парку, и все разговоры у нас были пустые, да о всяких пустяках. Пока однажды я не решилась спросить, от чего она тут лечится.

Персефона поправила высокий хвост, подтягивая резинку, потом уставилась в сторону.

– Серьезно, Персик, – сказала я. – Явно не проходишь «крылатую» терапию, как я. Так что ты тут делаешь?

– У меня беда с магией, – очень тихо сказала девушка.

– Если тема больная, можешь не рассказывать. Слышишь, Перс? – я коснулась ее плеча.

Она сердито дернула плечом, сбрасывая мою руку. Я еле слышно вздохнула, ощущая бессилие. Вот снова я ее чем-то задела, только не понимала, чем именно.

Она резко развернулась, с яростью заглядывая мне в глаза. Мне захотелось отшатнуться от нее, но я сдержала себя, мысленно воззвав к своей светлой части, что должна была уметь исцелять пониманием и заботой.

– У меня какая-то хрень с кровью, и поэтому, о, Престол Миледи, я никогда не смогу колдовать!

Я моргнула. Прежде я не слышала, что у дэвов такое бывает. Персефона фыркнула, сердито встряхивая волосами, единственным ей известным способом выражая свою печаль – злясь на весь мир.

– Довольна? – рявкнула она.

– Прости, – я отвернула голову в сторону. – Я не знала.

– Это не лечится, – продолжила говорить она, и я проглотила заготовленную извинительную речь. – Иногда бывают улучшения, но мне ничего не помогло.

– Ты поэтому не в Загранье лечишься?

– Нет, – ее голос вернулся к нормальному уровню громкости. – Родителям так удобней. Они чаще бывают в Пределе, чем дома. Так хоть иногда меня навещают. Мать в суде работает, и ей удобно демонстрировать меня, чтобы формировать образ человечности и искать поддержки у светлых. А отец… отец не считает, что я вообще существую.

– Твоя мать работает в суде?

– Она Прокурор.

Я щелкнула пальцами. Вот, сошлось, догадка оказалась верной! Я обрадовалась, но радость быстро схлынула с меня, потому что я вспомнила тот разговор на крыльце. Так вот кто та несчастная девочка, от которой были готовы избавиться собственные родители…

– Если начнешь меня жалеть, я тебе лицо расцарапаю, – прошипела Персефона.

Будь она другим существом, я бы огрызнулась в ответ и сказала бы, что, куда, как и в каком порядке буду засовывать за такие угрозы, но она была аристократкой Персефоной, поэтому я проигнорировала этот приступ раздражения.

Для темного аристократа жалость – позор. Папа рассказывал, что даже после войны они всё еще соревнуются постоянно друг с другом. Я спрашивала его, почему так, а он, как обычно, предложил отыскать ответ самой. Я додумалась только до того, что это монархия так влияет, и он со мной согласился. И у него были очень мечтательные глаза, когда он стал мне рассказывать, как могло бы преобразиться Загранье, если бы старый строй пал… а потом он быстро осекся и, взъерошив мне волосы, испортил прическу, а после отправил прочь.