Лариса Петровичева - Девушка без имени

Огюст-Эжен Лефевр, инквизитор первого ранга, терпеть не мог дождя. Осень с ее бесконечными ливнями и сыростью всегда нагоняла на него меланхолию. Вот и теперь, стоя на ступенях Дворца правосудия и дожидаясь, когда кучер выведет-таки его экипаж из-под навеса, Лефевр закрывал голову от потоков воды толстой папкой с документами по делу убийцы, прозванного Мороженщиком, ругал себя за то, что не взял утром шляпу, и чувствовал, что в общем и целом жизнь снова повернулась к нему спиной.

Наконец экипаж остановился возле ступеней, и Лефевр, забравшись внутрь, бросил мокрую папку на скамью и сердито стукнул тростью в стенку: давай двигайся, лентяй ты этакий! Впереди было целых три праздничных дня во славу Рождества святой Агнес, и Лефевр собирался поехать за город – отдохнуть в своем деревенском доме, посидеть у камина с бокалом хорошего вина и умной книгой, прогуляться возле озера. Теперь на этих прекрасных планах можно было ставить крест: в такую погоду лучше оставаться дома, сидеть, как сыч, в своем кабинете…

Экипаж подпрыгнул на какой-то колдобине, Лефевр прикусил язык и выругался. Столичные дорожники, сто бесов им в печень, снова начали ремонт мостовых – конечно, когда ж еще этим заниматься, как не осенью! Вот кого бы притянуть к суду инквизиции: их деятельность ничем не лучше злонамеренного колдовства. Некоторое время Лефевр думал о сегодняшнем процессе, своем выступлении и оправдательном приговоре – должно быть, именно поэтому судья и передал ему дело Мороженщика: наказывал за беспристрастность и четкую оценку событий. Во Дворце правосудия Лефевра не любили: дела о колдовстве он рассматривал чрезвычайно скрупулезно, пытаясь найти истину, а не просто отправляя подсудимых в тюрьму, как его коллеги. Подозреваешься в колдовстве – значит, виновен, и нечего тратить время на разбирательства: так считали почти все господа инквизиторы. Лефевр придерживался иной точки зрения: еще одна причина, по которой Страховид – так его называли коллеги, разумеется за спиной и с оглядкой, – не пользовался их любовью. Первой причиной, конечно, была внешность: грубое скуластое лицо с чересчур крупными, тяжелыми чертами, высокий рост и некрасивые руки с длинными пальцами. На фоне прочих жителей столицы, изящных, тонкокостных, почти эльфообразных, Лефевр выделялся далеко не в лучшую сторону.

Он давно привык к своему уродству, перестал его стесняться и не вздрагивал, глядя в зеркало. Зачем стыдиться того, что ты не можешь исправить? Покойная Бригитта, его сестра, так и не смогла смириться с тем, что родилась некрасивой – даже деньги его родителей не сумели превратить дурнушку в завидную невесту. Иногда Лефевр думал, что именно тоска и свела сестру в могилу. Когда всем сердцем желаешь давать и получать тепло и любовь, а в ответ летят злые насмешки, остается только тосковать… Лефевр не любил осень еще и потому, что Бригитта умерла от пневмонии в сезон дождей, а он не смог ее спасти. Как сказал врач, девушка просто не хотела жить, а медицина в таких случаях бессильна.

Экипаж сбавил скорость: выглянув в окно, Лефевр увидел, что они проезжают мимо человеческого зоопарка – его кучер, как и все остальные жители столицы, любил поглазеть на людей в клетках. Вот и сейчас, несмотря на проливной дождь, возле зоопарка толпился народ, таращился на уродов и уродок, тыкал пальцами, чавкал, пожирая сладкую вату. Лефевр ненавидел человеческие зоопарки, считая их варварским пережитком прошлого, и хотел было крикнуть кучеру, чтоб тот прибавил скорость, но внезапно замер, словно от пощечины.

– Стой! – крикнул Лефевр, и кучер послушно остановил экипаж. Лефевр смотрел на одну из клеток и чувствовал, как кровь прилила к голове, отхлынула и прилила снова. В клетке сидела молодая рыжеволосая женщина в грязных лохмотьях, ее бледное чумазое лицо было искажено застарелым страданием и болью, а глаза…

Глаза были карими. Как у Бригитты. Как у мамы. Ни у кого в Сузе больше не было таких глаз.

Открыв дверцу, Лефевр спрыгнул на мостовую и, не обращая внимания на дождь, пробился сквозь толпу и крепко взял за рукав человека в красном сюртучке администратора. Человек в сюртучке хотел было выругаться, но обернулся, увидел Лефевра, и злоба на его изъеденной оспой физиономии мигом сменилась раболепным подобострастием.

– Я забираю эту женщину, – сухо сказал Лефевр и указал на клетку с рыжей.

Человек в сюртучке даже закашлялся от неожиданности.

– Но милорд… – промолвил он, буравя Лефевра колючим взглядом. – Это невозможно. Правила зоопарка.

Лефевр вынул из кармана пальто серебряный инквизиторский жетон и продемонстрировал человеку со словами:

– Ты знаешь, кто я?

– Разумеется, милорд, – по выражению лица администратора было ясно, что он с удовольствием засадил бы в клетку самого Лефевра: это во много раз увеличило бы выручку. – Но вы понимаете, наш хозяин…

– И ты, и твой хозяин окажетесь в тюрьме через полчаса, – с ленивой угрозой промолвил Лефевр и, прищурившись, добавил: – Скажем, за укрывательство злонамеренных колдунов.

Администратор вскинул руки в жесте примирения и согласия и затараторил:

– Милорд, клянусь святой Агнес, я не знал, что она колдунья. Сейчас, сию секунду… Это ваш экипаж, да? Сейчас доставим.

Лефевр кивнул и двинулся к экипажу. Конечно, пришлось подождать: девушку доставили через четверть часа, когда инквизитор начал терять терпение – должно быть, администратор ругался с директором. Но в конце концов рыжую приволокли и засунули в экипаж. Администратор выглядел угрюмым и еще более озлобленным, чем раньше. На его физиономии наливался свежий синяк. Девушка забилась в самый темный угол, и Лефевр, смерив администратора презрительным взглядом, произнес:

– Благодарю за сотрудничество. Всех благ.

Когда экипаж снова покатил по улице, Лефевр всмотрелся в бледное девичье лицо с разводами грязи и следами давнишних побоев и спросил, вложив в голос всю возможную мягкость и доброжелательность:

– Как тебя зовут?

Девушка отшатнулась от него и вжалась в угол так, словно Лефевр ее ударил. Похоже, он и представить не мог, сколько ей довелось пережить. Побои, наверняка изнасилования, пытки… Лефевр почувствовал, как сердце болезненно сжимается от сочувствия.

– Ну я же не бью тебя, не ругаю, – с прежним теплом проговорил он. – Как тебя зовут, милая?

Рыжая закрыла лицо ладонями и заплакала.

– Ведьма нет имени, – проговорила она с ужасным каркающим акцентом. Впрочем, если смягчить этот акцент, получше приспособить к валеатскому языку, то получится тот самый выговор, который Лефевр с детства слышал в речи матери.