Рина Росснер - Сестры зимнего леса

Самая старая могильная плита датирована 1666 годом. К ней я прихожу чаще всего. Имена на камне давно стёрты временем, однако в нашем местечке рассказывают, что здесь лежат жених и невеста, умершие в день своей свадьбы. Влюблённых похоронили в одной могиле в объятиях друг друга. Больше о них ничего не известно. Приходя к ним, я обязательно кладу на надгробную плиту камешек, словно стараясь убедиться, что их души оставались там, где они пребывают, и молюсь о ниспослании мне такой же возвышенной любви.

Кроме того, благодаря этой плите мы знаем, что уже в семнадцатом веке в Дубоссарах жили евреи. Матушка говорит, что начало нашему местечку положила любовь, вот почему они с отцом решили тут поселиться. Мне же представляется, что помимо любви было и горе. Смерть двух юных влюблённых зловещей тенью повисла над Дубоссарами со дня их основания. Здесь живёт смерть. Она поселилась в этих краях навечно.

Отец широко шагает по хрусткому снежку, и я иду за ним, упиваясь окружающим безмолвием. Вот почему я люблю наши утренние прогулки. Во-первых, можно по душам поговорить с тятей, а во-вторых – подумать. «В тишине ты можешь услышать Бога», – говорит он. Однако никакого Бога я не слышу, лишь саму себя. Здесь я прячусь от городского шума-гама. Становлюсь собой.

– А как звучит голос Бога? – спрашиваю.

Рядом с отцом я чувствую, что мне полагается размышлять о серьёзных вещах, вроде молитв и веры.

– Иногда глас Божий называют бат-коль [6] Бат-коль – небесный или Божественный голос, провозглашающий Божью волю или решение судьбы человека. , – отвечает отец.

Мысленно перевожу с иврита и изумлённо спрашиваю:

– «Дочь голоса»? Это же бессмыслица.

Отец смеётся.

– Некоторые утверждают, что бат-коль – это эхо, другие – что это гул, раскатывающийся в воздухе от движения вселенной. Бат-коль вбирает в себя и человеческие голоса, и все прочие звуки мира, даже те, которые наши уши не в состоянии слышать. Это значит, что даже самый слабый голосок имеет вес, – усмехается тятя.

Я понимаю, что он намекает на меня, свою дочь, что это мой слабый голос имеет вес. Хотелось бы поверить. Далеко не все жители нашего местечка разделяют взгляды моего отца. Мало кто из женщин и девушек изучает Тору. А я в отличие от них учусь и задаю разные вопросы. Наши женские голоса по большей части ничего не значат. Но мне повезло, что у меня такой тятя.

И хотя я очень люблю его истории, смущает то, что голос дочери обязательно слаб. Временами хочется, чтобы мой голос был громок, хочется разразиться раскатистым рёвом, пусть даже желать этого и нескромно.

Да-а, чем старше я становлюсь, тем нескромнее мои желания.

Щёки жарко вспыхивают, когда мысли невольно начинают крутиться вокруг того, о чём и подумать-то стыдно. Например: каково это – взять за руку мужчину? Или: каково это, когда хочется кого-нибудь поцеловать? Или: каково это – обрести жениха, а потом остаться с ним наедине, в постели… Трясу головой, словно пытаясь избавиться от неблагопристойных мыслей.

Поделись я ими с родителями, те наверняка скажут, что мне пора замуж. А я не уверена, что готова к замужеству. И вообще, я хочу выйти замуж по любви, а не по расчёту. Мысль звучит святотатственно. Я знаю, что должна буду выйти за того, кого выберет отец. Так принято в нашем городке и в отцовской общине. Правда, тятя и матушка женились по любви, но далось им это ой как нелегко.

Тяжело вздыхаю и вновь мотаю головой, стряхивая задумчивость. Снег выпал ночью, всё вокруг выглядит необыкновенно чистым. Представляю, как морозный воздух, проникая в лёгкие, замораживает мой разум, очищая и обеляя мысли. Я люблю заснеженный лес. Мне кажется, что снег скрывает все людские пороки.

Наверное, поэтому тятя так часто уходит в чащу, подступающую к самому нашему дому. Он молится там Богу, или, как сам говорит, – Рибоно шел ойлам, то есть – Повелителю Вселенной. Отцовские глаза при этом закрыты, руки протянуты к небу. Может быть, он тоже отправляется в лес, чтобы почувствовать себя обновлённым?

Тятя родом из Купели – села в нескольких днях пути отсюда. Он переехал в Дубоссары и присоединился к небольшой группе хасидов, последователей покойного реб Менделе, ученика великого праведника Баал-Шем-Това. У них есть так называемый штибл — небольшой дом, ставший им синагогой. Прежде дом принадлежал Юрке-Возчику. Говорят, под деревом в Юркином дворике сиживал сам Баал-Шем-Тов. Местные хасиды приняли моего отца с распростёртыми объятиями. Отца, но не матушку.

Иногда я спрашиваю себя, если бы реб Менделе и Баал-Шем-Тов (зихроно ливраха!) были бы живы до сих пор, не отнеслись бы они к ней иначе? Может статься, поняли бы, что она старается быть доброй еврейкой, в то время как другие евреи обращаются с ней зло и непочтительно? Я ужасно сержусь на расползающиеся по городу слухи, что она якобы готовит некошерную пищу (это неправда!). И всё только из-за того, что матушка не покрывает голову, как делают остальные замужние женщины.

Вот почему тятя построил свой крепкий и тёплый дом в лесу, а не в городе. Матушка не захотела вечно находиться под недрёманным оком соседей, а кроме того, ей требовалось место, где можно было посадить фруктовые деревья, развести пчёл, кур и коз. У нас есть маленький хлев с коровой и козой, полянка с ульями позади дома и сад над рекой. Тятя работает в городе каменщиком, а то – нанимается подёнщиком на поля. Однако он у меня учёный человек и вполне достоин звания ребе, хотя его никто так не называет.