Елизавета Дворецкая - Сокол Ясный

– Все у тебя хорошо, а кое-чего не хватает, – сказала она, взяв в руку чашу. – К этой бы чаше еще блюдо такое же, серебряное да узорчатое. Вот, посмотри, какое у меня есть!

И она достала из короба подарок первой старухи.

– Ах! – Лада в восторге уставилась на блюдо: даже здесь оно не потеряло своей прелести и сияло, будто полная луна. – Точно такое я у моего батюшки просила! Ничего бы я за такую красоту не пожалела!

– Хочешь, поменяемся? Слышала я, что есть у тебя жених, сокол ясный, красоты несказанной. Позволь мне повидаться с ним, а я тебе за это блюдо отдам.

– Зачем тебе моего жениха видеть? – Лада засмеялась. – Он молодец, а ты старуха, он тебе во внуки годится!

– А ты не видела, что еще у меня есть. – Младина вынула из короба золотое веретено. – Ты кудель облачную прядешь, а веретенце-то самое простое, такое у всякой девки есть. Посмотри – шерсть небесных барашков только таким прясть, что из солнечного луча выковано. Само вертится, да еще песенки поет.

– О! – выдохнула Лада и даже руками всплеснула от восторга. – Именно такое мне мой батюшка обещал, да все ему недосуг!

– Будет у тебя такое веретенце, если позволишь мне твоего жениха повидать.

Лада призадумалась, даже закусила палец, глядя в сторону, на лице ее отразилась борьба.

– Я бы… Может быть… Да нельзя с ним видеться никому. Спит он, и сон его тревожить еще не срок.

– Я его не потревожу. Зато есть у меня еще одно диво, и такого уж точно нигде на всем свете нет. – Младина вынула из платка золотую иглу, и та вспыхнула пламенной искрой. – Вот игла, сама шьет, сама вышивает, а ты ей только прикажи, все сделает.

– Точно такую мне батюшка обещал сковать! – Лада прямо застонала, и Младина подавила усмешку. – Уж как я просила, просила…

– А тут и просить не надо: позволь мне к твоему жениху пройти, и все три дива твои будут. – Младина провела рукой над выложенными в ряд на столе сокровищами, и они засияли еще ярче, будто призывали взять их.

– Ну, хорошо… – с колебанием все же произнесла наконец Лада. – Только ненадолго. Пойдем.

Она отворила дверь в глубине. Младина прошла и увидела такой же сияющий покой, но с лежанкой. На ней кто-то был. Медленными шагами она приблизилась; можно было подумать, что она боится потревожить спящего, но на самом деле она боялась разочарования. В ее памяти сохранились смутные воспоминания, как она уже много раз обманывалась, тянулась к счастью, но вместо ясная сокола находила серых зайцев.

Но теперь ошибки быть не могло. Именно это лицо грезилось ей долгие-долгие дни… месяцы… годы. Неужели она опоздала? Неужели слишком постарела, растратила силу на очищение мира от всего отжившего, а теперь бессилие клонит ее вниз, будто колос к земле, и она напрасно протягивает к Перуну слабеющие руки? Ему пришла пора проснуться, а ей? Уйти? Именно сейчас, когда он наконец откроет свои светлые очи и озарит небосклон первой вспышкой небесного пламени, ей пора удалиться во тьму? Не на нее падет его первый взор, еще сонный, но уже полный жизни и предвкушения всех ее радостей. И радости весны разделит с ним та, с гладкой кожей, будто лепесток, с золотой косой и небесными очами?

Она посмотрела на красный шнур на венчике корчажки. Небесный воин спит завороженным сном и не проснется вовсе, если она ему не поможет. Для этого она и шла сюда так долго… извилистой тропой простой человеческой жизни.

Младина опустила руку в корчажку, набрала в горсть сильной воды и обрызгала лицо Перуна.

– Ты проснись, пробудись, мой соколик, любезный друг! – позвала она. – Шла я к тебе через три леса темных, через три ямы глубоких, между двух камней, двух ручьев. Ветры буйные исхлестали лицо мое белое, снега холодные замели косу русую. Ты открой твои очи ясные, взгляни на меня, твою суженую. А как взглянешь на меня, так утихнут ветра буйные, растают снега холодные, и пойдем мы с тобой на вольный свет, всему миру на радость!

И едва первые капли упали на лицо с золотой бородой, как дрогнули опущенные веки, шевельнулись пламенно-золотые брови. Младина брызгала еще и еще, и где-то вдали раскатился гром, с каждым разом все ближе. В третий раз послышался такой треск, будто молния ударила прямо в крышу Ладиного дома, и тут Перун открыл глаза.

Младина вскрикнула от радости, не успев даже подумать, что ей, с ее нынешним старческим безобразием, стоило бы прятаться от сияющего взора молодого Перуна. Но едва она успела коснуться его взгляда своим, как из его очей хлынул такой сноп света, что померкло сияние этого дома, и она закрыла лицо руками, не в силах этого выносить.

– Лада моя… – услышала она, а потом горячие руки взяли ее ладони, отвели от лица.

Мягкие волосы задели ее лоб, губ коснулся поцелуй.

И словно жидкий солнечный свет хлынул по ее жилам; кожа вспыхнула, будто лед реки под напором пробудившихся струй. Казалось, ее омывают потоки пламени, смывая прочь все темное, старое, ветхое, отжившее. Как она изгоняла с лица земли все, чему вышел срок, освобождая место для нового, так поцелуй Перуна сжег все ветхое и отжившее в ней самой, сотворяя из старой Марены юную Ладу. Она ощущала, как все прежнее отваливается с ее тела, с ее существа, растворяется в этом огне и белым пеплом уносится в бездну, оставляя лишь чистоту и юность – кожу нежную, как свежий березовый лист, белую, как облака, кровь горячую, как солнце. Потому что ничего старого и ветхого нет там, где пробужден Перун.

Свет схлынул. На смену ему пришла темнота. Поначалу казалось, что просто в глазах потемнело. Все было тихо, и через несколько мгновений Младина осмелилась приоткрыть глаза и даже опустить руки от лица.

Она была в какой-то почти темной избе, освещенной единственной лучиной. Рядом стояли какие-то безмолвные темные фигуры, одна из них сидела на полу. Рядом с Младиной кто-то лежал; вот он шевельнулся, и сидевшая на полу фигура испустила изумленный крик.

Младина глубоко вздохнула, ощущая, как расправилась грудь, скинув груз тяжких лет. Приоткрыв глаза, она взглянула на свои руки – они вновь были гладкими, молодыми. Коснулась щеки – щека тоже была гладкая, нежная, без прежних морщин и дряблости кожи. Схватилась за косу – та легла в ладонь прежней увесистой змеей, гладкой и упругой.

Одновременно она взглянула на лежанку. Кто-то сел, тоже закрыв лицо руками; на руки упали волосы, и в этом ей почудилось что-то знакомое.

– Это сколько же я спал…

Она вцепилась в его руки и отвела их от лица. Ее взгляд встретился со взглядом Хортеслава.

– Ох, это ты! – Хмурясь от головной боли, он взял ее руки в свои. – Ты здесь! А как же гора? Мне сказали, сейчас никак нельзя… Лада моя!

Он поспешно обнял ее и крепко прижал к груди, будто боялся, что сейчас она исчезнет. Младина молчала, будто сказала все слова, сделала все дела и достигла последней черты своих желаний. Счастье ее было так велико, что не давало вымолвить ни слова. Она увидела его наяву, и он ее узнал.