Филип Жисе - Влечение

Ник не шутил. Когда он приехал в понедельник в офис, его ждали поздравления коллег, а еще факс из Нью-Йорка с уведомлением о его назначении на должность управляющего отделением банка “Голден” в Биллингсе.

В воскресенье звонил Мэтью, но он не ответил на звонок. Не хотел ни с кем общаться. Весь день просидел дома, сходя с ума от той боли, что гиеной терзала его сердце. Селена не выходила из головы, да он и не надеялся, что выйдет, не хотел этого. Лежал в гостиной, смотрел на ее фотографию, в который раз перечитывал прощальное письмо и кусал губы, жалел себя, проклинал мир, судьбу. Набирал номер ее мобильного – все без толку. Сначала она не брала трубку, а потом при наборе связь обрывалась и на него обрушивались короткие гудки; наверное, заблокировала его номер.

Ничего не ел; не было аппетита, как и желания вставать с дивана, идти на кухню и заглядывать в холодильник. Все никак не мог забыть ее слова “никогда тебя не любила”, не мог, не хотел мириться с ними. Мириться с ложью. Никто не хочет мириться с обманом. И он не хотел, да только все впустую; письмо написано, фильм закончился, как и слезы в глазах, покрасневших, высушенных. И желания жить не было. Только пустота в груди все усиливалась.

Не хотел он повышения, и о карьере не мечтал. Только о Селене. Надеялся, что она вот-вот позвонит и кошмар закончится, забудется, как плохой сон. Но она не звонила, лишь только он набирал ее номер раз за разом, а в ответ гудки. Набирал с рабочего в понедельник, думал обхитрить, да не тут-то было, попал на автоответчик.

В первый день на новой должности Майкл еле досидел в кабинете до окончания рабочего дня. Утром заставил себя провести совещание, сделал несколько рабочих звонков, остальное время сидел, уставившись в темный монитор компьютера, вновь вспоминая прошлое. Такое счастливое, такое желанное. Жизнь закончилась, батарейки сели, лампочка перегорела.

После работы поехал домой, закрылся в доме, забрался на кровать в спальне и смотрел на ее фотографию, пока не уснул.

Остаток рабочей недели ничем не отличался от первого дня, разве что апатия усилилась. Хотелось оказаться где-нибудь на необитаемом острове, подальше от цивилизации. Его угнетали окружавшие его люди, веселые, радостные. Он ощущал себя чужаком среди них. Никого не хотел видеть, ни с кем не желал общаться. На работе ограничивался формальными вопросами и ответами. Коллеги видели, что с ним что-то происходит, старались лишний раз не беспокоить. Надо было назначить заместителя, но все руки не доходили, точнее не было желания. По большому счету, ему было на все наплевать – на себя, на работу, на жизнь; спрятаться, как улитка в раковину, от окружающего мира и предаваться самобичеванию, копаться в прошлом, вспоминать, грустить – только эти занятия привлекали его. Ему казалось, что так легче справиться с болью, но становилось только хуже. Он снова искал успокоения в прошлом, но снова страдал от боли. Замкнутый круг, разорвать который не было ни сил, ни желания.

В пятницу, не сказав никому ни слова, Майкл ушел из офиса еще в обед, заехал в магазин, купил бутылку виски и отправился домой. Жизнь, как ни крути, чертовски дерьмовое место, особенно для того, у кого внутри небо затянуто черными тучами утраты, дуют ветра печали и льет бесконечный дождь из сожалений.

Он сидел в кресле у входной двери, пил виски и смотрел в темноту ночи. Время было позднее и холодное, но его это мало заботило; в настоящем было лишь его тело, душа же его погрязла в прошлом. Ветер трепал его отросшие волосы, холодил руки, забирался под рубашку, но он этого, казалось, не ощущал, будто утратил всякую телесную чувствительность. Хотя, возможно, так и было; душевную чувствительность он давно потерял, пришла очередь расстаться с ее телесной составляющей.

Луна висела низко, бросала на спящую землю холодные блики, тревожила тени, которые расползались по земле странными, изуродованными бесплотными чудовищами. Его сознание, одурманенное алкогольными парами, видело их длинные, изогнутые, как крючья, щупальца, извивавшиеся змеями на голове Горгоны. Но он не боялся их. Он уже ничего не боялся, живя во власти безразличия ко всему, что его окружало. Боится тот, кому есть что терять. Ему же было уже нечего терять, разве что остатки жизни, все еще теплящиеся в его иссохшем от горя сердце.

Он вздохнул, и тонкая струя горячего пара вырвалась из его рта.

– Селена, – дрогнули губы.

Взгляд его поднялся выше и остановился на мертвом диске посреди неба.

– Селена, – шепот устремился вверх к безмолвной спутнице, – ты бросила меня… бросила. Но ты не могла меня бросить… Ты любила меня.

Майкл достал из кармана фотографию, хранимую им, словно какую-нибудь святыню.

– Я люблю тебя, малышка… И ты любишь меня… Нам хорошо было вместе… Ты бросила меня… Но ты не могла меня бросить… Ты же любила меня, – будто заклинание, шептал он. – Нам никто был не нужен… Нам хорошо было вместе… вдвоем… Ты ушла… одному мне плохо… Ты же вернешься ко мне, правда? – он поцеловал фотографию и спрятал в карман.

Голова его упала на подголовник, взгляд застыл на покрывшемся красной дымкой ночном светиле.

– Селена… луна… я помню, ты говорила мне… Нам хорошо было вместе… Будет еще лучше… Нам никто не нужен… Только ты и я… И наша любовь… Селена… Не оставляй меня… Никогда не оставляй… Я люблю тебя… Тихо… Хорошо… Нам никто не нужен, никто… Только ты и я… ты и я… Тихо… Хорошо…

Майкл прижал горлышко бутылки к губам, поперхнулся и закашлялся. Когда откашлялся, снова отпил из бутылки, его скрутило, бросило на землю и стало рвать. Бутылка валялась рядом, и из нее вытекала темная жидкость. Запах спирта коснулся его носа, и новая порция бледно-желтой рвоты украсила зеленую лужайку у дома. Он откатился в сторону, раскинул руки, лежал, ощущая спиной холод земли, смотрел на черноту неба со множеством белых дыр, звезд. Наконец перевернулся на бок, положил руки под голову, поджал ноги и посмотрел на луну.

– Селена, не оставляй меня… Никогда не оставляй… Я не оставлю тебя… Всегда буду с тобой… Всегда буду любить тебя…

Ночной холод наконец-то добрался до его сознания. Тело начала бить крупная дрожь. Он поднялся с земли и, пошатываясь, заковылял в дом, где упал на полу гостиной и заснул.

Выходные прошли за запертой дверью и… окнами. Солнечные лучи, как и уличный шум, раздражали. Хотелось никого не видеть и не слышать, но мир, казалось, нисколько не желал считаться с его желаниями. Пение птиц, лай собак, крики и смех детей, взрослых, рычание двигателей машин – от всего этого хотелось убежать, спрятаться, и он убегал, прятался за закрытыми дверями и окнами дома. Жалел о том, что стены его дома не шумоизолированные, а еще ждал наступления ночи, когда вся эта прорва дневных звуков и света исчезала, – тогда он выходил на улицу, садился в кресло и смотрел в ночь, большей частью на небо, на луну, звезды. Часто доставал фотографию, держал в руке, что-то бормотал, целовал, иногда на глаза набегали слезы, но он не замечал их и убегал взглядом на небо, словно в надежде увидеть там ее облик, но чаще видел луну, одинокую и безучастную ко всему. Как и он. Родственная душа, мертвая внутри и холодная снаружи. Находил в ней утешение и даже некую молчаливую поддержку. Каждую ночь она приходила к нему, будто любовница на свидание. Проводила часы вместе с ним и уходила, но он знал, что она вернется, пройдет день – и она снова взойдет на небосклоне. Она никогда не бросит его, всегда будет с ним, разделит печаль и боль. Часто называл ее Селеной, разговаривал с ней, как с лучшей подругой, клялся в вечной любви, ждал взаимности и получал ее; каждую ночь она спешила к нему, одетая в платье из легкой, прозрачной дымки, то белой, то желтой, словно невеста, одетая в фату.