В Бирюк - Стриптиз

— Вот зима кончится — выпрошу у Воеводы подворье в этом селище. Места тутошние мне глянулись. Бабу свою привезу, детишек.

— Да твоя-то нынче на городе с половиков пыль выколачивает. Под всяким встречным-поперечным.

— Не. Моя не такая. А хоть бы и так? Всё едино — надо восемь детей в избу ввести. А у меня только двое покудова.

— Воевода-то избу даст. Дык ведь и отдавать придётся. Пупок не развяжется?

— А ты прикинь. Сколько дадено, сколь отдать надобно.

Зовут этого Урюпу — грамотный же. Считают. До крика. Как ни крути, а получается, что у Воеводы — куда как выгоднее, чем у того же Радила, к примеру.

Почему? — У меня централизованное обеспечение, индустриальное производство, воинские победы да иные хитрости с прибылями. Вон, с пол-мордвы коров пригнано. Но добивает спорщиков реза — процент по кредиту. Ну нет же такого нигде! В Святом Писании сказано — пятая часть, пятина. А у Воеводы — десятина!

У Вершигоры есть эпизод.

Партизанское соединение совершает рейд на Западную Украину. Дорогой принимают к себе местных. К комиссару приходит один из таких «новиков». С доносом на боевых товарищей.

— Они, пан комиссар, явно из панов. Антисоветский элемент.

— Как узнал?

— Они между собой разговаривали. Вспоминали, как до войны жили. У одного патефон был, у другого — пиджак. Каждый день в смазных сапогах ходили! Явно ж — не трудовое крестьянство. Простой працювник так не живёт! Эксплотаторы! Кулачьё!

«Наши люди на такси в булочную не ездят».

Разница в уровне жизни основной массы населения в сельской местности в Восточной и Западной Украине к 1941 году — била в глаза.

И начинают у мужичка помороки съезжать. Куда я попал? Зачем я сюда пришёл? А может, плюнуть на Радила, да, вон как этот парень, выпросить себе подворье, корову там, бабу… Свой дом, детишки… жить-поживать, добра наживать…

Бабу… мягкую, добрую, жаркую… Свою! Чтоб именно на меня одного глядела, чтоб меня одного ждала… Не посадскую, там, потаскушку за ленточку на разок, которая и именем чужим назовёт по запарке, а… хозяйку. Своего дома.

— В общем, встал я, Воевода, посередь твоего житья — в раскоряку. И дело сделать надобно. Коль обещался. И жизнь у тя… бабой пахнет. Хлебом, теплом, миром…

— Это на лесоповале-то?!

— Да хоть где! Я, слышь-ка, сунулся к главному нашему. Вроде — замолви словечко, чтобы избу тута дали. А тот — не. Тебе, грит, учиться надобно. Ты, де, муж смысленный. Весной на месячишко в училище загоним. Ежели не дурень — выйдешь с казённым кафтаном. Лето в полу-начальниках походишь, на зиму, ежели бог даст, уже и сам артель поведёшь. Воеводе много разумных людей надобно, сам видишь, строят у нас всё более.

Мужик как-то хрюкнул носом, махнул головой. И продолжил, звеня от эмоций голосом:

— Меня мать, когда дитёнком был, в ученье розгой загоняла. И всё! И никто никогда более… Ты… Ты, хрен лысый! Ты понять не можешь! Тута на горе сидишь — жизни не видишь! Я всю дорогу об чём думал? Как ножиком подрезать по-тихому, как кистеньком завалить накрепко… Я ж… я ж душегуб! Каин проклятый! У меня ж руки — в крови человеческой по плечи!

Подёргался, высморкался с душой. И не поднимая на меня глаз, высказался:

— Сволота, ты, Воевода. Добром прельщаешь. Покоем да сытостью. Душу рвёшь, колдунище злокозненный. Я ж ведь от житухи своей ничего, окромя гадости да муки не ждал. День да ночь — сутки прочь. Чего завтра случится — и думать неча. Сыт, жив, цел — то и ладно. А тута ты… Ох, и тошненько мне. А назад-то не отыграть! Жизнь-то прожита! Крови-то напролито! Нету мне на земли прощения.

Вдруг, вскинув глаза, вглядываясь прямо в меня, с некоторой надеждой в голосе, спросил:

— Может ты меня… сказнишь? А? Как-нить… по-быстрому. Топором, там. Стук-грюк и всё. А то душе… муторно. И чтоб отпели. Ну… как всех. Как нормальных. А?

Уловив мою недоверчивость, начал угрюметь просветлённым, было, лицом.

Снова замкнуться, сделать обычную зверскую морду, я ему не дал:

— Головушку твою срубить — дело не хитрое. Простых путей ищешь, лёгких. А далее-то что? Как ты, с грузом дел таких, к Богородице на глаза явишься? Полюбоваться как, на тебя глядючи, Матерь Божья слезами заливается? Стыдно, Урюпа. Душу твою, какая она ни есть, а всю — стыд сожжёт, в куски порвёт. Это ж такая мука будет… Мои застенки с дыбами хитрыми да клещами калёными против того — перины пуховые.

Можно ли этому Урюпе верить?

Попандопулы всё больше об разных парожоплях волнуются. А ведь главный вопрос любой коллективной деятельности — вопрос доверия. Можно ли вот этому конкретному человеку верить? Этому человеку, в этот момент, по этой теме…

Верно сказал царь Соломон: «Глупый верит всякому слову, благоразумный же внимателен к путям своим».

— Не мной сказано: «Разница между закоренелым грешником и святым праведником в одном — праведник успел раскаяться». А ты — не хочешь. Ты сам себя этого «успел» — лишаешь. Ну и кто ты после этого?

— Глупость толкуешь, Воевода. Мне, по грехам моим — никакого прощения быть не может. Велики грехи мои тяжкие. Неотмолимы, неискупимы.

— Ну, это не тебе и не мне решать. Вот то, что ты по той дорожке даже шажка сделать не хочешь, даже глянуть в ту сторону не пытаешься — то твоя забота.

— Да ты не об том толкуешь! Мне, по делам моим — смерть немедленная!

— Урюпа! Кончай слезу выжимать! Мозгой пошевели! Да не про баб, а про закон! Закон простой: с Всеволжска выдачи нету. Кто ко мне пришёл — всё прежние грехи — списаны! Ты ныне — как младенец чистый! Если только уже здесь не успел… замараться. И никто — ни закон русский, ни княжья воля, ни твой… боярин Радил — мне не указ. Я — Не-Русь! Понял?

— Э… Слыхал. Люди сказывали. Только… не верится мне. Городец вон, тоже от Руси далёко, Радил своей волей правит. А закон-то — русский.

— Тебе «Указ об основании Всеволжска» принести? С княжескими печатями? Суздальского, Рязанского да Муромского князей? Ты ж грамотный — сам, своими глазами прочитаешь.

— Дык… это… да. Не сочти за обиду, Воевода, а дозволь хоть одним глазком…

Пришлось поднимать задницу. Урюпа пергамент чуть на укус не пробовал, по шнуркам, на которых вислые печати привешены — носом проехался, с обеих сторон по-разглядывал. Тоже… «внимателен к путям своим».

— Эта… и правда. А чего ж, тогда ты, Воевода, меня Боголюбовскими застенками пугал?

— А того. Приказать мне — никто не в праве. Вон Радил тебя не выдал — это его преступление. Против закона Русскаго. А я не — Не-Русь. Не выдам — нет преступления. А вот если я тебя в Боголюбово пошлю… к Лазарю, к послу моему тамошнему… в кандалах, к примеру, чтобы не сбежал дорогой. А дорогой тебя суздальские цапнут. И запытают насмерть. То… закона нарушение — на Боголюбском будет. Я ему пальчиком погрожу, он — извинится. Чего промеж государей не случается? Подарков, поди, пришлёт. Во искупление. За-ради меж нами дружбы упрочения. Вот и прикинь — есть ли у меня причина такая, чтобы с тобой добром разговаривать? А не сменять тебя, жизнь твою — на стопку шкурок или, там, серебришка горсточку?