Лариса Матрос - Презумпция виновности

Вспомним тот знаменитый семинар по стратификации, кажется, где-то в шестьдесят шестом или шестьдесят седьмом году. Кто из вас там был? По-моему, ты, Вадим. Я тогда только прикоснулся к социологии, еще толком не зная, что это такое. Тогда с докладом о теории стратификации выступила Инна Рывкина. Я помню, что она сделала прекрасный обзор западной, американской литературы по социальной стратификации, рассказала о критериях выделения социальных слоев в западной социологии, сделав вывод, что теория социальной стратификации может быть использована как хороший инструмент для изучения глубинных механизмов социальной структуры.

Я помню, каким нападкам она подверглась со стороны многих из нас же, социологов, за то, что посмела посягнуть на святая святых — на ленинскую теорию классов и классовой борьбы. Многие выступающие обвиняли Рывкину в том, что она в своем докладе не дала должной критики этого буржуазного подхода к социальной структуре общества. Тогда мне стало ясно, что свободе исследований в социологии наступил конец. Да ее — свободы-то исследований — в гуманитарных науках никогда и не было, просто Хрущев приоткрыл ей форточку.

− Друзья, а ведь действительно, давайте вспомним, как создавался первый у нас в стране Институт социологии, — сказал Вадим, снова встав из-за стола и упершись руками в спинку стула. − Он создавался уже в брежневские времена. Все, конечно, понимали, что создание этого первого в Великой державе института социологии, каких во всем мире пруд пруди, имеет, скорее, политическое, чем научное значение. Во-первых, мы — члены Международной социологической ассоциации, и во всех ее конференциях, конгрессах наши ученые от партии должны были участвовать. Несмотря на весьма преклонный возраст, вечные Федосеев с Константиновым и иже с ними чопорно представительствовали там, где в основном доминировала лохматая джинсовая молодежь. И хотя это было предметом постоянных насмешек и фельетонов западных журналистов, наши власть имущие не придавали этому значения. Однако для пущей важности им нужно было представлять данные Института социологии, «как у всех». И, внушая всем нам, что социологические конгрессы — это арена острой идеологической борьбы, которая непосильна молодым, зеленым, они вновь и вновь отправляли туда самых немолодых и не зелёных Федосеева с Константиновым.

— Надо тут отдать должное Заславской и Аганбегяну, — сказал, перебив Вадима, Сергей. — Они всегда, как могли, противостояли этому и делали все, чтобы туда ездила молодежь.

— Да-да, я совершенно согласен с тобой, — поддержал Вадим. — Так вот, хотя все понимали, что создание института — это прежде всего политика, все же наши трудяги-социологи в лице Шубкина, Шляпентоха, Ядова, Левады, Шкаратана и других, подобно Остапу Бендеру, который считал, что для того чтобы реализовать свой план, ему нужна хоть какая-то контора, были рады самому этому факту создания института, волей-неволей дающего права гражданства их любимой социологии. Поэтому, засучив рукава, они стали там работать. Но директором партначальство назначило ортодоксального марксиста, который был призван бдеть за направлением социологических мыслей и исследований в «нужном» направлении…

— Дорогой, Вадик, ты во всем прав, — сказал Юра, — только в своем высказывании употребил лишнее слово. Ты сказал, что директор должен был «бдеть за направлением мыслей». Так за этим ему следить как раз не нужно было, поскольку мысли в этом институте с самого начала были совершенно исключены.

Вспомните, как организаторы бились над названием института. И придумали: ИКСИ — Институт конкретных социальных исследований. С чьей-то легкой руки это слово «ИКСИ» произносилось с особым выделением буквы «к», на которой ставилось особое ударение, и после паузы произносилось «си». Получался, с одной стороны, эффект заикания, с другой — как бы подчеркивалась ненужность этой буквы «к», спотыкание о нее. И это было не случайно, потому что все понимали, что в этой букве «к» заложена концепция института, ведь буква «к» — начальная в слове «конкретные», должна была висеть над каждым, словно молоток, вбивающий головки всех гвоздиков на одном уровне, дабы не допускать малейшего движения мысли выше уровня анализа анкетных опросов.

Любая попытка обобщения социальных процессов и явлений, выходившая за рамки слова «конкретные», обзывалась «словоблудием», «голым теоретизированием», «общими рассуждениями». В единственном в стране социологическом журнале под названием «Социологические исследования» теоретические статьи вообще не принимались. «Конкретика», за которой стояло описание ответов на вопросы прошедших строгий контроль в обллитах анкет, было ключевым словом в деятельности социологических коллективов, программ и всей социологии.

— И вот результат, — сказал Сергей, — теперь, когда грянуло время перемен, мы, гуманитарии, оказались банкротами. Что? Что можем мы положить на стол тому же Горбачеву, чтобы подсказать хоть какой-то ответ на извечный русский вопрос: «Что делать?». Зато как быстро все восприняли как индульгенцию слова Андропова о том, что мы не знаем общество, в котором живем.

Помните, что творилось, когда Андропов на пленуме ЦК в восемьдесят третьем году произнес эти слова. На всех семинарах и конференциях и мы, и все наши начальнички как великое открытие двадцатого века цитировали слова генсека, которые ему нужны были только для того, чтобы оправдать провалы в экономике. Мы, бедные, завезенные в СССР инопланетянами, сегодня-де вдруг оказались в этом обществе и не знаем его.

Если вы помните, Андропов в том своем докладе прошелся по науке, которая не подсказала, что такое наше общество есть сегодня и чем мы будем завтра. Конечно, понятно, что они, партийные идеологи, гуманитарную науку душили, а сейчас это бумерангом бьет по ним же. Они и вправду горюют, что не знают, что же это за общество мы построили… А раз не знают, действуют вслепую, и все время — провал за провалом. Но где же эти наши гуманитарные подпольные Дубинины и другие, которые во времена клеймления генетики сидели в подвалах, изучая свою дрозофилу, а когда времена изменились, вернулись к своей науке не с пустыми руками. Где, где подпольные, самиздатские результаты исследований нашего общества, его социальной структуры, реального положения различных групп, их отношения к власти и тому подобное. Где? Я этот вопрос задаю и себе.

Ведь вспомним историю: у декабристов, например, были свои проекты государственного устройства общества, о котором они грезили. И это были не просто фантазии, эти проекты сопровождались анализом реальной ситуации в обществе. У них были проекты конституций, где все продумывалось.