Наталья Струтинская - Аю-Даг. Роман. Второе издание

Как же хорошо, как хорошо! Вот бы так оторваться от земли и полететь навстречу голубому ветру! Я закрыла глаза, ветер трепал мои волосы, а я летела, я оторвалась от земли. Не нужно ничего, совсем ничего, лишь бы крылья! Лететь, лететь бы, и в этом была бы вся правда мира, вся жизнь, и прошлое и будущее сошлись бы воедино, и не стало бы ни прошлого, ни будущего, а только эти крылья и эта синева!

Я приезжала в Крым каждое лето, и каждое лето мое сердце восторженно билось и замирало при виде зеленых гор, синевы моря и улыбки бабушки. Запах скошенной травы и сдобы, который первым встречал нас с дороги, всегда сопровождался горячими поцелуями бабушки и быстрыми приветствиями с дедушкой, который при виде внучки превращался из сурового мужа в любящего отца с блестящими от восторга глазами. Бросив на крыльце чемоданы, мы заходили в дом, где нас ждал залитый утренним солнцем стол, уставленный всевозможными яствами, включающими сахарные кренделя, плюшки, пирожки с капустой, картофельное рагу, парное молоко и яблочный сок с печеными медовыми яблочками. Что может быть прекраснее такого завтрака после долгой дороги!

А как были долги и многословны наши разговоры! Сколько новостей нам нужно было передать друг другу! Даже самые малозначительные события превращались в целые истории, как правило, главной героиней которых была я. Мама рассказывала о моих проделках, о моих успехах, бабушка смеялась, а дед с умилением и серьезностью – конечно же напускной! – смотрел на сидящую у него на коленках маленькую внучку. Но когда я уходила в переднюю разложить свои безделушки, все затихали и что-то тихо обсуждали, мама иногда вздыхала, иногда смеялась, иногда повышала полный интереса голос: «Да что ты!», и все снова пускались в обсуждение.

Как милы и любимы были мне эти приезды, как дороги были моему сердцу рассветы, проведенные здесь, сумерки, встреченные на скамейке перед крыльцом в обществе любимых мною людей; воспоминания о теплых банных днях, когда меня, распаренную и раскрасневшуюся, мама в белой простыне выносила из бани, а в сенях меня встречали восторженные восклицания и румяные лица бабушки и дедушки, их суета и искренняя радость; дороги были мне звезды, россыпью облепившие ночное южное небо. Я больше нигде и никогда не видела такого ночного неба, как на берегу моря.

Угольное полотно, сплошь усыпанное драгоценными камнями, сливалось с серебряной гладью воды, и поздними вечерами, стоя на берегу моря, казалось, что ты входишь в небо, входишь в эту бесконечную тьму; а над головой рассыпалась алмазная пыль Млечного Пути, и кажется, он указывает дорогу, по которой еще суждено пройти нам, живущим сейчас, по которой уже прошли миллионы судеб до нас, они слились в единый поток всезнающей, всеобъемлющей жизни, – он безмолвно уходил вдаль и скрывался за спиной Аю-Дага.

Я, Маша Корчагина, раньше никогда не задумывалась ни над прошлым, ни тем более над будущим. Я жила настоящим, которое казалось мне вечным и неизменным. Мне было семнадцать лет. Свою внешность я считала довольно привлекательной. У меня было тонкое, стройное тело, густые каштановые волосы обрамляли маленькую головку, нежная, как персик, кожа на щеках была подернута свежим румянцем. Я считалась никудышной ученицей, дневник с оценками я не вела совсем. Одиннадцать лет я спрашивала себя: «Зачем он мне?». Мама уже давно перестала пытаться приучить дочь к математике и географии, а для отца имело значение только ее здоровье и счастье. А что, по мнению отца, нужно для счастья семнадцатилетней девочки? У меня были красивые наряды, много бижутерии и сумочек, внимательная мама и непритязательный отец. И, к великой радости обоих, меня не тянуло во все тяжкие. В семье я отличалась несдержанностью характера, который родители списывали на переходный возраст, по моему мнению, уже растянувшийся на семнадцать лет.

Внутри меня всегда бушевал огонь, который горит и сейчас. Я чувствовала его жар, когда что-то противоречило моему ходу мысли, – он волной подступал к горлу, обжигая желудок и гортань, но не всегда я могла дать ему выход. Точнее, я не могла дать выход никогда.

В младших классах школы мое имя претерпевало столько оскорбительных метаморфоз, что мне, наверное, следовало принять это как неотъемлемую часть человеческой бестактности, но я воспринимала это как оскорбление, хотя не показывала и виду, что мне неприятно. А стишки, что бросались мне в лицо, как ножи, оставляли острые следы в моей памяти. Но я не отдавала себе отчета в этом, уже в обед я забывала сказанное утром, а на следующий день снова начиналась борьба. Я не отвечала на дерзости, я боялась подавляющей меня массы маленьких сорванцов, они виделись мне опытнее и умнее меня, но все-таки, что-то внутри останавливало меня на открытые выпады. Позже я поняла – я боялась упасть в своих же собственных глазах.

В детстве я боялась учиться, я боялась сказать, что знаю, я боялась дать им даже намек на свое превосходство, опасаясь неминуемых последствий. О, сколько всего я боялась! И вот я слыла глупой, обыкновенной, ленивой «богачкой», в их понимании этого слова. Воспитанность означала изгнание, молчаливость принималась за порок. А дома родители всегда знали, что я счастлива. Я не рассказывала им о своих бедах. Зачем?

Я выросла в достаточно обеспеченной семье. Мой отец, Корчагин Сергей Николаевич, имел строительный бизнес в Санкт-Петербурге. Мы жили в большой квартире в центре Петербурга, окна которой выходили на широкий канал реки. Я училась в достаточно престижной гимназии, где, по мнению Министерства образования, давали исчерпывающие знания. Но министры не учли одного, главного компонента образования молодежи – воспитания культуры и терпимости, которые наводили порядок в забитых сумбуром головах подростков.

Но даже несмотря на некоторые маленькие изъяны в моей почти идеальной жизни, мне тогда хватало ума ценить то, что я имею. Я считала себя абсолютно счастливой, имея состоятельного отца, любящую самоотверженной любовью мать, большую квартиру, массу любимых вещей и трех преданных, веселых, понимающих друзей. Что мне было до жестокости, глупости, ничтожества окружающих меня людей? Что мне было до собственной несуразности, замкнутости, недостаточной силы воли и твердости характера? Что мне было до всего этого, если я знала, что меня ждут, что я нужна там, за Азовским морем. Тысячи километров отделяли меня от того маленького, теплого, ценного, что только может быть в сложном сплетении человеческих отношений, – дружбы, преданной и самоотверженной.

Спустя долгие, мучительные, удушающие дни ожидания, я снова была здесь. Все те же дедушкины грубые мужские объятия с нежностью встречали гостей. На столе по-прежнему ждало картофельное рагу, а из открытого окна доносился родной запах скошенной травы.