Анна Данилова - Ева и ее мужчины. Кажется, ее бросил очередной любовник?…

– Вадим, я работаю. – Она вдруг поймала себя на том, что разговаривает с ним, почти как с ребенком, который мешает ее взрослому занятию.

И тут произошло то, чего она никак не ожидала: Вадим схватил розы – она знала, насколько остры шипы, но он даже не заметил этого – и швырнул их на пол.

– Я ухожу, – сказал он, резко повернувшись, и почти бегом направился к двери. – Я все… не могу…

Хлопнула дверь. Ева бросилась подбирать розы.

Она ждала Вадима ближе к ночи. Все утренние рассуждения о нелюбви с приближением темноты утрачивали свою определенность. Они были любовниками, и это во многом определяло стиль их общения.

Натюрморт так и остался незаконченным, розы одиноко смотрели в разные стороны, и Еве в темноте показалось, что они покачивают своими темными головками, словно укоряя ее за бессердечие.

Когда вышли все сроки, а сон так и не шел, она, не зажигая света, подошла к окну и в ужасе отшатнулась. Она увидела белое лицо и невидящие глаза, блестевшие при свете ночного фонаря. Она закричала. На балконе стоял человек. Ева кинулась к телефону. Но не успела она подбежать к стелу, как легкая занавеска всколыхнулась, балконная дверь со звоном ударилась о стену, и прямо перед ней возник силуэт мужчины.

– Бога ради, не бойтесь, это я, Глеб Борисович… Умоляю, успокойтесь…

Ева включила свет и увидела бледного, как мел, профессора Фибиха. Тот и сам трясся от страха, седые волосы его были взлохмачены, глаза смотрели жалобно, костюм забрызган грязью.

– Мы только что с электрички. Представляете, я потерял ключ. Вот как сердцем чувствовал, что случится что-нибудь такое. Смотрю, лестница приставлена… Кстати, а чего бы это? – Он перешел на шепот: – У вас гость?

– Да нет у меня никого, – в сердцах ответила Ева и без сил рухнула в кресло. Нервы ее были на пределе. – Это воры лестницу приставили. Еще утром.

Но тут на балконе вновь раздались звуки, и Фибих, словно очнувшись, хлопнул себя по лбу:

– Боже, там же Бернар! Разрешите и ему войти, он

отговаривал меня, хотел увезти к себе в гостиницу, а я его

не послушался.

В комнату ввалился огромный мужчина. Возможно, костюм, в котором он был, когда-то сидел на нем хорошо, но сейчас выглядел ужасно – так же, впрочем, как и его владелец.

– Мы просим извинения, – с сильным акцентом сказал незнакомец, и Ева, опомнившись, что перед ней стоит молодой мужчина, плотнее запахнула на груди халат.

– Это все? Или там еще кто есть? – спросила она строго и прищурилась. Человек с акцентом внимательно рассматривал ее безукоризненной формы лицо с высокими скулами и чуть удлиненным разрезом темных глаз. Ева почувствовала себя маленькой девочкой, которой давно пора спать, а она не может отвести глаз от взрослого мужчины. Какой странный у него взгляд – изучающий, ироничный и вместе с тем властный.

– Знакомьтесь, это Ева. А это – Бернар. Он завтра уезжает. Приехал на два дня, привез кассету с оказией… Да что там! Предлагаю выпить!

Ева, которая так и не дождалась Вадима, молча кивнула.

– Вы мне, Евочка, только ключик дайте, а я сейчас мигом.

Глеб Борисович после опасного восхождения на второй этаж по хрупкой лестнице, обрадованный таким благополучным исходом дела, почувствовал себя явно моложе лет на тридцать.

– Мне надо переодеться, – сказала Ева и поднялась с

кресла. Но Бернар жестом остановил ее.

– Вам и так хорошо, – доверительным тоном сказал он. – Вы красивая, Ева.

– Вы кто? Англичанин? Кто?..

– Француз. У меня здесь осталось немного «Божоле», но

сейчас буду пить водку. Вы любите водку?

Она хотела сказать, что сейчас она любит все, но промолчала. Она увидела на безымянном пальце Барнара обручальное кольцо и тихо вздохнула. В этом кольце заключалась целая жизнь, полная любви, детских голосов, смеха, забот, и, быть может, слез… Как от живет, этот Бернар, и что ему надо здесь, в России? Но она ни о чем его не спросила. Несколько минут наедине с гостем Ева провела словно во сне. Она не помнила, о чем они говорили. Она смотрела на открытое, красивое, покрытое ровным загаром лицо Бернара, всматриваясь в его голубые глаза, скользила взглядом по его розовым губам и замирала при мысли, что такой мужчина может поцеловать ее. Или она еще не остыла от ожидания Вадима? Ведь она ждала его, она не верила, что он может не прийти. А что, если сейчас раздастся звонок?

Бернар между тем достал из пакета, который неизвестно каким образом оказался на полу, бутылку вина.

– «Божоле», – сказал он и, улыбаясь, тронул Еву за руку.

***

Они ушли под утро.

– Знаете что, – заговорщически прошептал ей на ухо Глеб Борисович перед тем, как уйти, – вы очень понравились Бернару.

– С чего это вы взяли? – Она, как в тумане, складывала тарелки на полку и не понимала, что с ней происходит. От одного имени Бернара ей становилось не по себе.

– Я вижу, – ответил Фибих и, дружески пожав холодную

ладонь Евы, добавил: – Жаль, что завтра… вернее, уже сегодня он уезжает…

Она хотела спросить его об африканской саранче, о кассете и о чем-то еще очень для нее важном, но промолчала. Она знала, что через несколько часов начнется новый день, быть может, кончится этот долгий дождь, выглянет солнце, к ней придет Вадим, и жизнь ее потечет по прежнему, строго ограниченному принципами и условностями руслу.

***

Но прошла неделя, а он так и не появился. Ева работала в мастерской. Надев тонкие резиновые перчатки и вставив между пальцами кисти, она принялась писать самое себя. На холсте она видела всю свою жизнь, пеструю и легкую, как крылья бабочки, тяжелую и сложную, как кошмарный нелогичный сон. Образы, возникающие на холсте, задуманные в начале работы в бледно-зеленых с розовым и желтым тонах, постепенно насыщались густыми, как венозная кровь, разводами… Утомившись, она время от времени приходила на кухню, выпивала чашку чая или кофе, отдыхала, а затем возвращалась к мольберту.

А в четверг вечером пришел Рубин. Так долго и дерзко мог звонить только он. Громкий, суетливый, большей и всегда «под мухой», Рубин сотрясал ее жизнь где-то раз в месяц. Приходил, рассказывал, как живет Москва, что творится на Крымском валу, за сколько на аукционе ушел Шемякин, что за «птица» выставляется в Пушкинском музее, кто повесился, женился или родился. Звал на тусовку в «подвалы», где был своим человеком. В Москве поговаривали, что Рубин содержит свой «подвал», куда вход посторонним заказан. Туда он привозил коллекционеров и продавал а килограммы разный хлам, остатки соцреализма: румяных доярок, загорелых трактористок, грудастых матерей-героинь, совдеповские пейзажи – все потихоньку уплывало в Германию, Штаты, Бельгию, Францию… Говорили также, что будто бы скупает он ценные картины из запасников провинциальных музеев, но Рубин всегда отшучивался, говорил, что в запасниках уже брать нечего – «один грибок да краска отслаивается». Между тем из России уплыло два портрета Репина. Ева не хотела думать, что это дело рук Рубина, но почему-то страшно расстроилась.