Лариса Малмыгина - Лилия Белая. Эпический роман

«Чудно, – нащупывая с неба свалившееся богатство, невольно подумала счастливица. – Чудно-то как. Неужели я убегу из родимой деревушки, будто воровка какая? Только выхода у меня нет, так как никуда от приказа спасительницы Марфы не денешься».

– Там лошадь, – кивнула за окошко старая женщина. – Кирк дорогу укажет, а потом и коня назад приведет. Доверься ему, красавица, доверься мне, милая. В Сорокине тебя ждет смерть. А теперь садись и поешь.

Краюха черного пахучего хлебушка легла на стол возле проголодавшейся за жуткую ночь беглянки, кувшин с молоком примостился подле ее правой руки.

– Козье молочко-то, козье, все болезни лечит, – кивая на неожиданное лакомство, по-матерински проворковала Марфа и торжественно положила перед Улюшкой солидный шматок сала с аппетитными мясными прожилками. – А это возьми с собой в дорогу, доченька. Пригодится.

Позавтракав и от души поблагодарив хлебосольную хозяюшку, Улюшка вышла во двор, чтобы продолжить свое нечаянное путешествие из родного, поди, потерянного навсегда родительского гнездышка.

Бревенчатая избушка, в которой проживала прославленная чернокнижница, снаружи казалась ветхой, хотя внутри жилье пленяло уютом и чистотой. Высокие, стройные сосны надежно защищали неприступную обитель колдуньи от нескромных посторонних взглядов, пропуская к домику лишь небольшую дорожку, позволяющую самодельным крохотным санцам проехать по ней в сторону села Сорокина и уездного городка Михайловска.

– Оденься, – заботливо заворачивая гостью в старый овечий тулуп, приказала взыскательная чародейка. – И учти, судьба твоя лежит в самом первом домике слева, укрытая стеганым одеялом и с повязкой на бритой голове. – А теперь прощай, драгоценная, прощай да назад не возвращайся.

Уля вздохнула и пристально вгляделась вдаль, туда, где заканчивалась шеренга остроконечных вечнозеленых стражей, честных, благонадежных и неподкупных, как сама матушка-земля.

Матрена сидела в купленном на барахолке настоящем городском кресле, экспроприированным товарищами пролетариями у проклятых буржуев, и с аппетитом поедала большое зеленое яблоко. То, что она теперь истинная горожанка, восхищало ее необычайно. Она с восторгом думала о своем замечательном муже, пока еще парикмахере, о квартире, которую они снимали у старушки-процентщицы, о бардовом с рюшечками платье, красовавшемся на ее дородном статном теле, о капиталистке Ульке, оставшейся со своей глупой красотой там, в грязном и необразованном Сорокине. Знала бы везучая соплячка, что она, Мотя, изучает сейчас заумные толстые книжки, даже «Капитал» товарища Маркса и труды красавца товарища Энгельса, похожего на театрального актера-любовника, что интересуется политикой, даже знакома с несколькими подлинными большевиками, которые давеча на площади размахивали красными флагами и оглушительно пели:

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов!

Она не считала себя голодной, но, тем не менее, она была истинной пролетаркой, не то что смазливая сестрица, которая так-таки ухитрилась подцепить единственного сыночка самого тысячника, то бишь, его наследника.

Прежде большой завод имперского значения закадычного дружочка Дементия Евсеича Макарова заносчивого миллионщика Коновалова постепенно разваливался на радость и усладу многочисленной босой братии. Недаром голодранцы усердно орали, подпевая новоявленным коммунистам:

Весь мир насилья мы разрушим

До основанья, а затем….

Разрушать – дело нехитрое, только вот кто новое царство строить будет? Спросили бы они об этом у всезнающей и все понимающей Матрены Васильевны Ивановой.

Хрустнув костяшками пальцев, любительница яблок встала и, потягиваясь, медленно подошла к окну, занавешенному яркой ситцевой шторкой с белыми кружевными оборочками.

Тетя Мотя, что вы трете

Между ног, когда идете?

– снова насмешливо прокричал задорный детский голосок там, по ту сторону пыльной, загаженной собаками и лошадьми, дороги.

«Оторвать бы язык этому шустрому кухаркиному выродку, – вздрогнула от обиды женщина, – только вот беда, стал Анфискин мужик Кузьма Егоркин настоящим комиссаром, поэтому придется лишь украдкой малолетнему паскуднику зубы показывать, иначе делов не оберешься».

– Мотюшка, рыбка, – пришел с работы Матренин красавец муж, – Мотюшка, что в городе-то творится! Кстати, Учредительное собрание состоит сейчас преимущественно из социалистов, так что….

«Так что пойду набью морду слюнявому сосунку тупой поварихи», – внезапно решила «рыбка» и, не слушая возбужденных речей обычно рассудительной второй половины, проворно вылетела на опустевшую улицу, туда, где только что, сломя непутевую башку, носился сопливый обидчик в больших, не по размеру, подшитых валенках.

– Не желаешь меня выслушать, – обиделся на супругу показавшийся из двери Гриша и, озадаченно повертев головой по сторонам, потащил ненаглядную в черноту полупустых неотапливаемых сеней.

– Вот, намереваюсь сказать тебе, – жарко целуя жену в полную, пропахшую сдобой шею, зашептал ее страстный муж. – Хочу вступить в партию я.

– В какую? – задохнулась от напряжения Матрена.

– А это мы еще посмотрим, лапушка, – игриво защекотал завитыми усами налитые груди зазнобушки Григорий. – Кто из них встанет у власти, к тому и подамся.

– Иди ко мне, – удивляясь проницательности любимого супруга, нежно позвала мужчину разомлевшая от ласки женщина и, чувствуя внезапный прилив крови где-то там, внизу живота, протяжно, будто утомленно, вздохнула.

Наталья пекла хлеба и думала свою горькую сиротскую думу. Вот горе-то какое, пропала милая Улюшка! А вчерась Аграфена заставила падчерицу ей ноги мыть, а сама ядовито так похихикивала и с торжеством поглядывала на остолбеневшего Филимона, вот, мол, вы у меня где. А тот, лупоглазый, не может на мачеху наглядеться. И как еще батюшка о его срамных чувствах досель не догадался! Доколе будет сиротинушка в прислугах у фурии отцовской? Выйти бы ей, девице, замуж, да только не сватает ее никто. Даже такой завалящий мужичок, как Фома Еремин, на нее не зарится. И ведь после смерти жены осталась у него ребятня мал мала меньше: три сыночка да доченька младшая. Согласна Натальюшка поднимать чужих деток, лишь бы злющее Аграфенино лицо больше не видывать. А батюшка тоже буйствовать стал. Все ему ни так ни эдак, за все цепляется и обличить во всевозможных грехах их, своих родных чад, силится. Третьего дня Тиша Баранов заходил, взял у Василия Ивановича что-то из инструмента да, не глянув ни разу на Натальюшку, домой пошел. А у нее сердечко запрыгало, затрепетало, как бросила она взор на богатыря русского. Ах, какие у него глазища, что бездонные омуты сорокинские, сгинуть в них можно. Да и если говорить без утайки: утопнуть в них, должно быть, сладехонько.