Мария Сорока - Кофе

– Как дела? Что нового?

– Я вчера закончила курсы барриста.

– Молодец.

– А сегодня ушла из дома.

Эдик потянулся за пепельницей и придвинул ее к себе. Весь его вид говорил о том, что последнее, чего ему хочется в этой жизни, – что-то отвечать на заявление Зои. Та съежилась и замерла в ожидании приговора. Ее решимость, которая еще утром казалась бессмертной и всепобеждающей, теперь вместе с Зоей сжалась в маленький комочек и готова была улетучиться при первом же дуновении ветра. Эдик долго собирался с мыслями. Эти мысли были о Зое, об ответственности старшего брата, о том, что сестра не общалась с ним последние четыре месяца и объявилась только теперь, когда понадобилась помощь.

– То есть, ты хочешь жить здесь? – спросил Эдик, теряя последнюю надежду на то, что Зоя просто зашла к нему попрощаться перед отъездом, скажем, в Гваделупу.

– Ну… Да. – Еле слышно пробормотала Зоя.

Эдик затушил бычок и потянулся за следующей сигаретой.

– Ну, я же тут сама знаешь, блин, как живу. Койко-место снимаю. И то – с концертами в последнее время туго, сам не знаю, как и где буду дальше.

Больше всего на свете Зое хотелось сейчас остаться здесь. Она готова была всеми правдами и неправдами уговаривать Эдика, лишь бы с позором для себя не возвращаться к родителям. Больше всего на свете Эдику хотелось, чтобы Зоя вернулась обратно. Чтобы ему не пришлось заботиться о ней, опекать ее и каждый день играть социальную роль хорошего старшего брата. Брать на себя какую-либо ответственность никак не входило в его планы.

– Я устроюсь на работу, и будем платить больше, – парировала Зоя.

– Ладно, – к удивлению для себя самого ответил Эдик и выдохнул дым через ноздри. – Лайм все равно собирался на неделю куда-то… Можешь пожить здесь недельку, а там посмотрим. Только позвони родителям, скажи, где ты, и что с тобой все в порядке.

Зоя чуть не подскочила от счастья. Она улыбалась своей самой очаровательной улыбкой и хлопала глазами.

– Но я не знаю, как там дальше Лайм отреагирует. Он вообще-то не очень девушек любит…

Зоя сделала глоток чая.

– Кстати, давно хотела спросить: тебе вообще нормально жить с геем?

12.08.

Я бегу через лес. Я путаюсь в форме, которая мне велика, под тяжестью шинели. Они бегут за мной, что-то выкрикивая на своем языке.

Ветки больно хлещут меня по лицу. В какой-то момент понимаю: все, больше не могу. Будь что будет, я не могу бежать дальше. Да, будет что-то страшное, но я больше не могу сделать ни шагу. Мое тело предает меня. Ему же и расплачиваться. Это гадкое ощущение собственного бессилия, беспомощности, обреченности… Мне страшно. Мне очень страшно. Я падаю в снег, и единственное, что могу делать – это загребать снег ртом, чтобы утолить чудовищную жажду.

Меня хватают под руки, поднимают. Один из солдат ударяет меня в живот. Мне очень хочется упасть обратно, в холодный снег, но меня держат, не дают упасть моему повисшему телу. Затем меня прислоняют к дереву, отходят. Я стою несколько секунд и начинаю медленно сползать вниз по корявому стволу.

Видимо, командир выкрикивает какие-то команды. Наверное, что-то вроде «Готовсь, цельсь, пли!» – не знаю. Да мне и все равно.

Меня пронзает острая боль. «Бам-бам-бам!».

Я просыпаюсь.

Эти сцены войны давно меня мучают. Вот они – мои Фредди Крюгеры. Нет бы, приснилось море. Или красивый мальчик в душе… Мне кажется, я уже могу писать сценарий к фильму про войну. Где я только ни побывал! В разрушенных городах и деревнях, в концлагерях по обе стороны фронта, в партизанских отрядах и штаб-квартирах. А сны все не заканчиваются. А я все просыпаюсь в холодном поту. Честно! Я раньше не знал, как это. Думал – просто выражение такое. А оказалось – действительно так можно просыпаться.

Одна моя знакомая экстрасенс утверждает, что все это сцены из моей прошлой жизни, которые никак не может забыть моя впечатлительная душа.

14.08

Не успев до конца очнуться, я открываю глаза. Меня пронзает вспышка боли. У меня мутнеет в глазах, хотя и так было не особо четко. Я словно иду через поле. Бескрайнее поле пшеницы (ну, «Гладиатор» прямо!). Но постепенно спасительный мираж проходит. Я понимаю, что все еще жив.

Оценив свое положение, приходится признать, что это не так уж и хорошо. Одежда, шинель, снег – все пропитано кровью. Моей кровью. А сколько ее осталось во мне? Думаю, очень мало.

Я, наверное, должен стонать и ползти. Но меня, скорее всего, никто не услышит. И ползти мне особо некуда.

Ну, зачем я, спрашивается, далеко убежал от своего лагеря? Сейчас бы добрался до своих… Ну, как-нибудь так потихонечку, загребая локтями снег. «Раз-два, раз-два» – твердил бы я себе – «Раз-два, раз-два… Ну, давай – еще чуть-чуть. Немного совсем осталось. Раз-два. Раз-два». Но кто же знал, что мне так и повезет, и не повезет?

И я принимаю самое верное решение на все времена – поспать.

И, как обычно, просыпаюсь в своей кровати.

15.08

Я открываю глаза. Я жив. Я жив. Я жив. А почему бы мне и не быть живым?

Мне больно. Мне настолько больно, что я начинаю непроизвольно кряхтеть и стонать. Вот так: «Х-х-х-рр-а». «А» уходит куда-то в пустоту и сливается с другими такими же хрипами.

Глаза открыты, но отказываются воспринимать окружающую действительность.

Больно всему телу. Боль-но. Очень. Я хочу обратно, в сладкий сон. В то несуществование, где не было ни этой боли, ни чужих хрипов, ни липких простыней, пропитанных моим и, думаю, чьим-то еще потом (кровью?), ни всего остального. Я чувствую, как мое тело стягивают бинты и жгуты. Что-то внутри меня пульсирует. Что-то жжет. И весь этот ужас вкупе с ужасным, бьющим в нос запахом – как в больнице, только ужаснее.

Я в бреду. Я в каком-то кошмарном бреду. Непроизвольно произношу какие-то буквы, слова, имена.

Я проваливаюсь в небытие и возвращаюсь снова. Вокруг меня светлее, и звуков меньше. Запах все тот же. От этого запаха меня начинает мутить. И боль не проходит. Я начинаю вспоминать все ругательства, которые я, кстати, знаю немало. Не вспомнив все до конца, проваливаюсь опять в сон.

И опять прихожу в себя… Мне жутко холодно. Все, что мне хочется – это свернуться калачиком под кошмарной липкой простыней. Но я не могу. Я весь перетянут бинтами – в тех местах, где чувствую боль. Я перевязан слишком туго. Кажется, если пошевелюсь – бинты тут же лопнут, а раны – трещинами, как в тонком льду, пойдут по всему телу. От холода меня снова спасает небытие.

И так, казалось, будет бесконечно. Туда-сюда. Туда-сюда. При каждом пробуждении – предательски неожиданные вспышки боли. Каждый раз надежда, что больше не проснусь.