Мария Воронова - Врачебная ошибка

Зиганшин устроился на табуретке возле плиты, и мама налила ему полную тарелку супа. Он не чувствовал вкуса, механически ел, чтобы не огорчать мать. Потом, на полный желудок лучше спится, вдруг сработает?

– А Фрида ела что-нибудь?

– Не знаю, Митя. Сейчас с ней Лев Абрамович, может, и уговорит.

– А ты сама ее не кормила?

Мама не ответила. Только когда дети ушли наверх, а он пересел к столу пить чай, потрепала ему волосы и мягко сказала:

– Мне кажется, Митюша, она не очень рада меня видеть.

– Ты выдумываешь.

Мама покачала головой:

– Нет, это правда. Девочка чувствует себя виноватой, что не смогла подарить мне внука.

Зиганшин молча размешивал сахар в чае. Ложечка противно звенела о стенки кружки, но он никак не мог остановиться, пока мама не придержала его руку.

– Сам посуди. Да, она твоя жена и официально мне родственница, но мы с ней не близкие люди, не подруги. Мы просто не так давно знакомы.

– Ну я тоже ее не с детства знаю, – буркнул Зиганшин.

– Так ты с ней живешь, слава богу! А мы виделись – по пальцам можно пересчитать. У меня своя жизнь, у вас – своя. Так и надо, это гораздо лучше, чем сосаться в десны, но факт в том, что сродниться нам с твоей женой пока не удалось. И тут она еще так меня разочаровала!

– Ты к чему это ведешь?

– К тому, что она думает, что я буду подзуживать тебя с ней развестись. Естественное заключение, я бы на ее месте именно так считала бы. Родные внуки главнее чужой тетки. Я сейчас для нее враг, а кто берет пищу из рук врага?

– А ты будешь подзуживать?

Мама подошла к лестнице и прислушалась, не спускается ли Лев Абрамович. Все было тихо, она вернулась и села за стол напротив него.

– Давай, друг мой, раз и навсегда проясним этот момент.

– Давай, – вяло сказал он.

– Если ты с ней разведешься или заделаешь ребенка от какой-нибудь шмары и попытаешься это обнародовать, то я тебе больше не мать.

– Да?

– Да. Я, конечно, не в восторге, что наш древний царский род прервется, но что делать, раз такие обстоятельства. Придется смириться.

– Ты же не любишь смиряться с обстоятельствами.

– Ну, милый мой, смирение это не когда ты не можешь ничего сделать, а когда можешь, но не будешь. Когда ты рванул на свою дурацкую войну, думаешь, я не могла тебя отмазать? Да в три секунды, но не стала, потому что таково было твое решение. Помнишь, что ты тогда сказал?

Зиганшин покачал головой.

– А я вот помню. Я что-то вякнула в том духе, что Родина без тебя обойдется, а ты мне ответил: Родина без меня обойдется, а я без нее – нет. И я заткнулась. То же самое и сейчас. Потеряешь Фриду – потеряешь себя, вот и все.

– Мама, не надо сыпать афоризмами. Я это и без тебя прекрасно знаю.

– Ладно тогда. А внуки – что ж? Я бы все равно не стала с ними сидеть. У нас на работе одна женщина вдруг резко захотела внуков и стала с этим бизнес-планом доматываться до своих дочек. Серьезно так на них давила, такие-сякие, замуж выйти не можете, родить не можете, за что мне такое наказание. В итоге девки все-таки произвели на свет долгожданных внуков, и что ты думаешь? Она с ними занималась? Ни фига подобного! Ни разу не посидела, только долбала доченек ценными указаниями в форме приказов, а потом контролировала выполнение. Ну, девчонки смекнули, что помощи от бабки ноль, а геморрою – выше крыши, да и послали ее подальше. Просто общаться – с дорогой душой, а диктовать нам ты больше не будешь. К сожалению, моя знакомая не умела просто общаться, и двери домов дочек для нее захлопнулись. Результат – полное одиночество.

– К чему ты это? Типа, бойся своих желаний?

– Типа того. Знаешь, что тебе нужно делать?

– Что?

– Стать донором.

– Давно уже. Сдаю кровь каждые четыре месяца.

– Не таким донором.

Зиганшин почувствовал, что краснеет.

– Мама, ты понимаешь, чем предлагаешь мне заняться на старости лет?

– Ничего, не ослепнешь. Зато будешь знать, что где-то там бегает плоть от плоти твоей. Большинству мужиков для счастья этого достаточно.

Он отмахнулся, но мама продолжала:

– Сынок, у тебя хорошая генетика, так почему бы не помогать нуждающимся женщинам? Лучше пусть они от тебя беременеют, чем от какого-нибудь алкаша!

– Может, хватит говорить глупости?

– Не хватит! – отрезала мама. – Произошло то, что произошло, и надо думать, что можно сделать, чтобы смягчить удар. А если ты станешь предаваться отчаянию, то оглянуться не успеешь, как окажешься на какой-нибудь шалаве, о которой будешь знать только одно – что она способна зачать от тебя ребенка.

Он поморщился.

– И не кривись мне тут. Я дело предлагаю.

– Ага. Навязываешь мне мировоззрение мужского цветка щавеля.

– Вот именно. Производи пыльцу, а остальное предоставь трудолюбивым пчелам.

Зиганшин засмеялся, и вдруг накатила страшная боль оттого, что ему может быть весело. Такая боль бывает, когда в тепле начинают отходить замерзшие пальцы. Но так нельзя, нельзя! Нельзя возвращаться к жизни!

Он вскочил, извинился перед мамой и вылетел на улицу. Сел в машину и поехал без цели. Когда в свете фар показался поворот на старую лесную дорогу, Зиганшин крутанул руль, преодолел метров двести и остановился, зная, что ехать дальше нельзя. Дорогу давно размыло дождями и завалило старыми деревьями, упавшими от сильных ветров.

Он вышел. Темный осенний лес стоял тихо, теряясь в ночи. Только свет фар выхватывал седую кору старой ели, огромный расколотый валун и кусок земли с пожухлой, давно мертвой травой.

Зиганшин приблизился к старому дереву и со всей силы саданул по нему кулаком.

– Господи! – закричал он, зная, что никто его не слышит. – Господи, за что ты меня наказываешь? Я же хотел быть хорошим! Хотел семью! Жить так, как хочешь ты, чтобы люди жили! Зачем ты отбираешь все, к чему я потянусь? Что ты хочешь? Чтобы я тебя ненавидел?

Он снова ударил по дереву и опустился на колени. Стоять на старых, вылезших из земли корнях было очень больно, но Зиганшин не поднимался, потому что надеялся, что заплачет и это принесет ему облегчение. Но слезы так и не пролились.

Он смотрел на серый мох, покрывающий кору, заметил потек смолы, давно застывший и тусклый от лесной пыли, и вспомнил, как в детстве с пацанами отколупывал такую смолу и жевал, даже ощутил на языке горьковатый вкус. Мама говорила, что так деревья залечивают свои раны.

А его раны никогда не затянутся, потому что, если они заживут, будет еще хуже.

– Ладно, Господи, – сказал Зиганшин, проведя рукой по сухому шершавому мху, – знаю, за что. Я не был хорошим. Наверное, потому, что ты не дал мне то, что я хотел, сразу. Ты отобрал у меня все, когда я был еще ни в чем не виноват, и понеслось. Только Фрида почему должна мучиться? Она-то уж точно хорошая! Почему ты так устраиваешь, что для возмездия плохим страдают невинные? Не хочу я больше тебе верить и утешения в тебе тоже не найду. Ты даже слез мне послать не можешь…