Ирина Верехтина - Издержки воспитания

Домой она пришла расстроенная и злая. Хлопнула дверью так, что в серванте зазвенели стёкла. Швырнула отцу дневник чуть не в лицо, уселась на пол и заплакала. Гиоргос потребовал от дочери объяснений, которые и были изложены – предельно чётко, сквозь всхлипы и судорожные вздохи. В квартире воцарилась нехорошая тишина. Маринэ сидела на полу в слезах. Мать дрожащими руками капала в стакан с водой капли пустырника. Отец крякнул, открыл бар и глубокомысленно в него уставился…

На мать с её пустырником («Пей и прекрати лить слёзы. Нашла, понимаешь, из-за чего плакать…») Маринэ посмотрела как на пустое место и выпила папин марочный «Греми» (грузинский коньяк, очень мягкий и вкусный, выдержка спиртов не менее десяти лет), отметив попутно, что отец не похож сам на себя (всегда был краток, тон приказной, возражения не предусмотрены, а сегодня молчит. Может, на работе что-нибудь случилось? Хотя сегодня суббота, и в их семье у всех, кроме Маринэ, выходной).

Отец заставил её подняться и, обхватив за плечи, увёл на кухню. Усадил на табурет, взял за длинные косы и провёл по мокрым щекам пушистыми кончиками. Маринэ смотрела непонимающими глазами, не отвечая на ласку. «А раньше всегда смеялась» – горестно подумал Гиоргос и нехотя выпустил косы из рук, в который раз удивившись их тяжести («И как она их носит – тяжелые такие! Молчит, не жалуется – знает, что отрезать не позволю. Пусть только попробует!»)

Гиоргос бережно уложил дочери на плечи туго заплетенные косы, и с любовью смотрел, как они скользнули вниз двумя шелковистыми ручейками. – «Не плачь. Как бы там ни было, это твой первый колешник, и такое событие надо отметить!» – пошутил отец, пододвигая к ней поближе вкусно пахнущий лаваш и её любимую бастурму с зеленью. Маринэ послушно взяла протянутую рюмку, на дне которой плескался калёным прибалтийским янтарём знаменитый грузинский «Греми», и выпила, не чувствуя вкуса.

Никогда отец не предлагал ей коньяк, ей всего двенадцать, ей дозволена только минералка, а по праздникам бокал разбавленного мукузани [1] Грузинское красное сухое вино. . Никогда не предлагал, а сейчас налил вторую рюмку (правда, на донышке, самую капельку), в которой янтарно светилась тягучая душистая влага, приятно ласкающая горло, согревающая его мягким бархатным теплом, стекающая горячей струйкой прямо в сердце… Волшебная капля, от которой внутри становится солнечно-жарко, как в Леселидзе, у бабушки Этери. Отец забыл, что ей через три часа на тренировку…

Маринэ хотела ему об этом напомнить, но промолчала: возражать отцу было не принято. Выпила одним глотком коньяк и, равнодушно взглянув на бастурму, ушла к себе. Подаренные ей «трудоголичкой» полтора часа (сдвоенный урок) она пролежала на диване, уткнувшись лицом в жёсткую колючую обивку.

Потом вытерла слёзы, поплескала на лицо холодной водой, с тяжёлым вздохом сунула в сумку коньки и отправилась на каток. Вот тогда-то она и заимела свой первый перелом (со смещением, потому что тренерша, как всегда, на неё наорала, а Маринэ, как всегда, поднялась и попыталась катать программу дальше), оказавшийся для ледовой карьеры последним.

Это случится через год. А пока – жизнь идёт своим чередом, уроки сделаны (муторно и с души воротит), телевизор остаётся мечтой (мечта сбывается в воскресенье), гимнастика сделана. Отец установил для неё в прихожей шведскую стенку и повесил гимнастические кольца, просверлив потолок дрелью, и верхние соседи приходили ругаться, потому что им пришлось замазывать дыры цементом. Гиоргос долго извинялся, прикладывая руки к груди и качая головой, после чего с нескрываемой гордостью демонстрировал гостям домашний спортзал.

А когда они, вконец обескураженные неожиданным гостеприимством (пришли ведь со скандалом, а вышло нечто вроде знакомства), собрались уходить, Гиоргос замотал головой «Так дела не делаются, только пришли и уже уходите, хозяина обижаете!» – и «пригыласыл друзэй» в гостиную, где Регина уже накрывала на стол.

На белоснежной, расшитой серебряными цветами скатерти стояли тарелки с закусками – паштет, бастурма, лососина, солёные грузди, маринованные помидоры, патиссоны, корнишоны… Всё это дивно пахло, от кастрюли с горячей картошкой поднимался пар, а над всем этим великолепием возвышались, как средневековые башни над древним городом, армады бутылок – великолепный «Греми», сухие «Мукузани» и «Саперави», десертный абхазский «Чегем», ирландский виски и знаменитая водка «Мороз» (спирт класса «Люкс», три ступени очистки).

Не успевшие опомниться «скандалисты» были усажены за стол и, наколов на вилку сразу пару хрустких солёных груздей, провозглашали тосты за здоровье прекрасной хозяйки, благополучие хозяина дома и здоровье его красавицы-дочки…

«Марш в свою комнату и чтобы через пять минут погасила свет. Иначе не выспишься и будешь на катке досыпать, а мы за него деньги платим, и между прочим, немалые, и тренерше твоей платим, чтобы учила как следует, без поблажек. В школе за партой уснёшь, и все над тобой смеяться будут: спит наша Мариночка и во сне причмокивает…»

Отец целовал дочку в лоб, любовно проводил рукой по косам и, легонько подтолкнув к дверям, желал спокойной ночи. Исполнив родительский долг, садился в любимое кресло и смотрел телевизор, а Маринэ уходила к себе и ложилась спать. А что ей ещё оставалось?

Полоса везения

Девяти часов на сон хватало, но оставшихся пятнадцати не хватало ни на что. То есть, времени хватало – и на коньки, и на французский со старушкой-соседкой, взявшейся сделать из Маринэ «настоящую парижанку с беглым франсэ», и на уроки – школьные и по языку. И больше ни на что не оставалось!

Каток – школа – каток – домой – «Мой руки и за стол, я тебе салатик приготовила и луковый суп, по французскому рецепту. Что ты морщишься, не хочешь есть, так и скажи. И ступай заниматься, Мария Антуановна тебя ждёт». Полтора часа французского, «орэвуар, мадам Мари», «орэвуар, мадмуазель», потом делать уроки на завтра, потом перевести текст из Виктора Гюго, мадам Мари отметила карандашом «от сих до сих», без словаря с Гюго не справиться, со словарём тоже.

…«Марина! Сколько можно сидеть, уже десятый час, неужели так трудно запомнить глаголы? Ужин на столе, я тебе в творог яблочко потёрла, что ты морщишься, не хочешь с яблоком, сделаю с морковкой» (полчаса у телевизора с тарелкой ненавистного творога в руках, полтарелки тайком спускается в унитаз – в ведро для мусора нельзя, увидят и отругают), «в десять чтоб была в постели, если утром не встанешь, телевизора больше не будет».

И тут ей невероятно повезло – или не повезло, вопрос спорный – она умудрилась неудачно сломать ключицу (так выразился врач, шутник, как будто можно сломать плечо удачно)… «А-аа, не надо! Больно!» – «Но я должен поставить на место кость, придётся потерпеть, это будет недолго» – врал хитрый врач и мял безжалостными пальцами горящее адской болью плечо, словно ему нравилось причинять боль. Маринэ пищала бесконечное «А-а-ааа, не надо, а-а-ааа!», мама делала строгие глаза: «Марина! Прекрати этот концерт. Ты сама виновата, тебя же учили падать… Ты даже этому не научилась! Хнычешь как трёхлетняя и мешаешь врачу работать» – «Она мне не мешает, пусть поёт, если ей так легче» – заступался за неё врач. Маринэ молча кусала губы и ненавидела обоих.