Нина Щербак - Легкое пламя. Триллер для двоих

Квартира Кирилла была огромной и темной. В гостиной, прямо посередине, стоял круглый резной стол, на котором круглый год в хрустальной вазе лежали фрукты. Картины известных художников, развешанные по стенам, были особой семейной гордостью, но пугали Машу темными красками и тенями, которые массивные полотна, свисающие со стен под углом, отбрасывали в хаотичном порядке на паркетный пол, когда вечером, по семейной традиции, зажигали свечи в массивных бронзовых подсвечниках в виде обнаженных амуров. В маленькой комнате повсюду были развешены черно-белые потертые временем фотографии. На пороге Маша всегда на момент замирала, чтобы не споткнуться и не провалиться случайно в другое пространство. Казалось, что под зеленым сукном старой кровати остались следы пота всех умерших родственников, что подтверждал и скрип пружин, как будто поломанных или плохо смазанных, которые, если сесть, даже выступали в некоторых местах этого злосчастного старинного ложе, выдавая присутствие предыдущих поколений. «Здесь ничего нельзя менять и трогать», – уточнял Кирилл, видя Машин испуганный взгляд, а потом громко смеялся как чертик из книжки, угадывая ее мысли. Слева, в той же маленькой комнатке был старый камин, закрытый, от него тянулась вверх к потолку печь, уложенная сине-белым камнем, что делала комнату немного более уютной, придавая ей восточный колорит. Туалет и кухня были темные, без окон. Плита издавала странные шорохи при включении, и Маше всегда казалось, что в далекие времена это было местом прислуги.

– Ты знаешь, вот, моя жена очень хорошо красила, стерва, – Маша понимающе улыбалась и с готовностью шла в другую комнату: набраться терпения и взять стул. Упоминание жены означало, что Кирилл начинал рассказывать о детстве, как будто «стерва» не дослушала когда-то того самого важного, что, может быть, и давало ему возможность существовать.

– Так теперь хотят женщины быть сильными, – Кирилл затягивался сигаретой, – Мужчине это, кстати, совершенно не нужно. Я всегда любил, когда мы ездили с бабушкой в Сочи. Садились в поезд, выходили на каждой станции – покупали кукурузу. Приезжали, пахло шпалами, мы долго ходили по дворам и бабушка приценивались. Однажды, забрели в дом с огромным садом. Представляешь себе, все вокруг – в винограде. Растет вокруг беседки. Гроздями свисает прямо над столом, что на улице. Пахнет персиками, идет мелкий дождик. Камни, валуны, море рядом. Там еще мужик один был, все время котят топил. Мы в тот дом так и не вселились.

В такие минуты Маша внутренне вся содрогалась, представляя эту властную аристократичную женщину, которая правила огромной семьей и воспитывала внука. Маша при этом не хотела быть похожей на маленькую девочку, которая шла вместе с Кириллом вслед за грозной бабушкой, выбирая подходящую комнату на юге, а пыталась придумать, каким образом, каким же образом, быть на эту бабушку злосчастную похожей. Как вести себя, говорить, чтобы, в конце концов, выбрать самую удивительную и правильную мансарду с резными ставнями, видом на море и вишневым садом. Долгие беседы с мамой Кирилла, Анастасией Владимировной, для Маши были весьма трудоемки. Разговоры о литературе, чопорная приветливость ужинов. Маша пыталась рассказывать о последних книгах, которые прочитала, но выходило всегда плохо и скучно, да и названия она вспомнить толком не могла, как не было у нее сил продолжать еще не начавшийся разговор.

– Вы где обычно отдыхаете? – спрашивала Анастасия Владимировна.

– В Сочи, – Маша снова и снова пыталась сделать серьезное выражение лица, и спрятать ниоткуда взявшееся ощущение горечи, которое неминуемо возникало, каждый раз, когда они общались. Причина была Маше непонятна, она во всем винила себя, но чувствовать себя естественно почему-то не могла, как будто боялась, что сделает что-то не так, как будто страх присутствовал вне зависимости от ее воли, просто был и все.

А потом отец Кирилла внезапно заболел и умер. А через полгода также скоропостижно умерла его мать. Кирилла это потрясло до такой степени, что он буквально слег заживо в постель, ничего не мог делать, ни о чем не мог говорить. Маше было невыносимо жутко, как будто горе одновременно ударило во все части ее тела и души, разом подкосило внутренние надежды. Поделать было совершенно ничего невозможно. Маше было до такой степени жалко Кирилла, уже до какого-то безумия. И теперь все, что происходило между ними, как будто, и не имело никакого значения, не могло иметь. Маша привязалась к нему, ощущая боль его утраты, всем существом проникшись к бездарному и жестокому повороту судьбы, который вдавил внутренности, смешал прошлое, отнял детские надежды и глухо констатировал – «все». Это «все» было и горем утраты, и тошной стабильностью без выхода, всем тем, чего Маша и Кирилл так страшно боялись, и, видимо, так справедливо заслуживали.

Маша ехала с Кириллом в Тунис. Страна казалась ей столь же далекой, как острова в Тихом Океане или фильмы об американских гангстерах. Повсюду были пальмы, рестораны, голубые бассейны и верблюды. Море здесь было сказочное, теплое, гладью окутывающее все существо. Можно было вновь и вновь смотреть вдаль, различая нечеткие линии розовато-алого горизонта, часами смотреть на километры песков, в которых воздух конденсировался, готовый рисовать странных человечков. Они упирались коленями худощавого, колыхающегося на ветру тела в землю, поднимая непослушные головы к самому небу. Солнце было настолько ярким, жгучим, что приходилось одевать огромную белую шляпу и закрывать плечи, чтобы не сгорели. Питьевая вода была блаженством: купив банку лимонада, Маша чувствовала каждую каплю, пузырившуюся в гортани.

Чуть поодаль от гостиницы начинались вереницы разноцветных арабских базаров, странные надписи на обветшалых стенах, песочные склоны, и бесконечная восточная музыка, которая заунывно доносилась из каждого дома. Невероятное достижение восточных стран – контраст сосуществования. Между пыльными дорогами, пустыней в финиковых деревьях и – роскошью гостиницы. Растворяясь в первобытном, средневековом городе, жара душила, изнуряла, медленно сжигала все внутри, а потом Маша делала всего один шаг, и кондиционер высушивал, выветривал все то, что накипело внутри.

Вечером Маша спускалась с Кириллом вниз по песчаному склону, и они долго шли по берегу. Вода неслышно касалась ступней, постепенно темнела, растворяя очертания мечетей и приглушая блеск разноцветных огней на том берегу. В эти минуты Маше казалось, что все прошлое вдруг возвращается и рисует перед глазами неловкие очертания потустороннего мира, такого же явного и приглушенного как мираж. Пустыня. Автобус едет, и кроме маленьких зеленовато-серых кустарников за окном ничего не видно, только изредка почерневшие руины отбрасывают темные тени на выжженный асфальт дороги, и снова – пустыня. Многие километры – вперед – грязный песок, низкие горы, и пальмовые кустарники, финиковые деревья. А потом, когда становится нестерпимо тошно от однообразия пейзажа за окном, глаз, волей-неволей начинает снова присматриваться к песку, ищет изменений. Зеленовато-черный песок в колючках насыпан до самого горизонта, но через какие-то два часа привыкаешь, и в тот самый момент, когда, казалось, ничего не может случиться, вдруг замечаешь, то песок совершенно другой – ярко-желтый, рассыпчатый. Это смена ландшафта произвела на Машу такое неизгладимое впечатление, что ей вдруг на мгновение поверилось, что может быть что-то еще. Она ухватилась мысленно за этот песок, словно сидела там, воочию, на желтом холмике под палящим солнцем, и перебирала песчаные крошки, гладила их, ожидая, когда золотистая струя, наконец, не высыплется из ладоней. Звездные войны снимали где-то здесь. Огромные песчаные глыбы неровных желтых гор, а вокруг – странные анимации, стальные пружины, невозможные чудовища. Чуть поодаль – древние пещеры под землей, где жили первобытные народы. Дряхлая беззубая старушка просуществовала под землей сто лет, управлялась по хозяйству вот такими странными сосудами и приспособлениями, умерла всего месяц назад. Вылезти из землянки – сложно. Туристы как упрямые кроты спустились собственными усилиями вниз, и, узнав, что такое «зарыть себя заживо, спасаясь от изнуряющей жары», теперь снова взбираются наверх.