Морган Мэтсон - Когда ты ушла

По мере приближения к дому я все больше проникалась этой мыслью. Мы жили неподалеку от одного из четырех деловых районов Стэнвича, в удобном квартале. Правда, через него проходил большой поток людей и автомобилей, направлявшихся к пляжу, который располагался в десяти минутах езды от нашего дома. Наш Стэнвич стоит на берегу пролива Лонг-Айленд, и хотя больших волн тут не бывает, все равно есть хороший песчаный пляж, красивые виды и прекрасные коттеджи на самом берегу.

Наш дом не из таких: он старый, построен в викторианском стиле, и родителям пришлось немало повозиться с его ремонтом за те шесть лет, что мы тут живем. Полы неровные, потолки низкие, весь цокольный этаж поделен на множество отдельных комнат – маленьких кабинетов. Но до того мы с родителями и с младшим братом ютились в крохотных квартирках, обычно располагавшихся на втором этаже над продуктовыми магазинами или азиатскими закусочными, так что, переехав в этот дом, мы едва поверили в свою удачу. Родителям было все равно, что он требовал ремонта, что он трехэтажный и потому зимой обогрев стоит очень дорого – а центральную систему кондиционирования во время его постройки еще не изобрели, так что летом в нем весьма жарко. Дом их просто очаровал.

Изначально он был фиолетового цвета, но с годами выцвел и сейчас стал, скорее, лавандовым. У него широкое крыльцо, на крыше площадка с перильцами, слишком много окон – куда больше необходимого – и маленькая боковая башня, в которой родители устроили свою студию.

Подойдя к дому, я заметила своего младшего брата – он неподвижно сидел на крыльце, что ему совсем не свойственно. Беккету десять лет, и он постоянно в движении: залезает на все, на что возможно залезть, изображая ниндзя или гоняя на велосипеде по всему кварталу – обычно со своей лучшей подругой Аннабель Монпелье. Два отчаянных гонщика, бич всех мамаш с колясками в радиусе пяти миль.

Я припарковалась и пошла к нему, раздумывая, а уж не пропустила ли я чего-нибудь важного за последние две недели, которые провела как во сне, встречаясь с родными лишь за ужином и ни на что не обращая внимания. Может, Беккет просто утомил родителей и они попросили оставить их в покое? Ну, это я скоро узнаю – все равно же собираюсь сейчас поговорить с ними о Слоан.

– Привет. Ты в порядке? – спросила я брата, поднимаясь к двери.

Он вскинул голову на мгновение – и опять уставился на носки своих кроссовок.

– Это случилось опять.

– Ты уверен? – я рывком распахнула дверь, надеясь, что Беккет ошибается: в конце концов, до сих пор он сталкивался с «этим» всего дважды. Может, он что-то неправильно понял.

Беккет прошел за мной через комнатку, которая изначально была одним из многих маленьких кабинетов, а при нас превратилась в кладовку, где хранилась зимняя одежда и обувь. Дальше коридор вел вглубь дома, там всегда царил полумрак.

– Мам! – позвала я, скрестив пальцы в кармане шортов и надеясь, что Беккет ошибается.

Но едва глаза привыкли к полумраку после солнечной улицы, я разглядела за открытой дверью кухни горы пакетов из гипермаркета в паре кварталов отсюда. На всех свободных поверхностях кухни громоздились продукты: пачки макарон быстрого приготовления, коробки с овсяными хлопьями, целые бастионы молочных пакетов, нечеловеческое количество сырных крекеров. Едва увидев этот склад, я с тоской осознала, что Беккет был прав. Родители действительно принялись сочинять новую пьесу.

– Я ж говорил, – со вздохом прокомментировал брат.

Мои родители – драматурги. В течение учебного года они работают в Стэнвич-колледже – местном университете, из-за чего мы, собственно, сюда и переехали. Мама преподает на театральном факультете драматургию, а папа – критический анализ на факультете английского. Работа их утомляет, особенно когда отец выступает в роли научного руководителя, а мама отвечает за какую-нибудь постановку, но когда учебный год заканчивается, они расслабляются и могут заняться собственными проектами. Наверное, они вытащили из закромов какой-нибудь набросок сценария, который отложили несколько лет назад, и собрались довести его до ума. Скорее всего, это значило, что на следующих трех месяцах можно поставить крест.

Обычно наши летние каникулы проходят по одному и тому же плану, настолько неизменному, что его можно расписать по календарю. В июне папа традиционно решает, что общество его дискриминирует и угнетает, что необходимость подчиняться законам социума ограничивает личную свободу, и провозглашает, что он мужчина. Это означает, что какое-то время вся семья будет питаться только тем, что он лично зажарит на гриле, – причем таким способом папа готовит все подряд, в том числе то, что для жарки не приспособлено, например, лазанью. А еще он начнет отращивать бороду, которая к середине июля придает ему вид дикого горца.

Примерно в это же время мама находит себе новое хобби, которое она называет «каналом для выхода творческой энергии». Был год, когда этим каналом оказалось вязание неизменно кривых шарфиков, которые требовалось с благодарностью носить; был год, когда в доме нельзя было пользоваться ни одним столом: все они были заняты огромными мамиными пазлами, так что есть папину жареную на гриле еду нам приходилось, держа тарелки на коленях. В прошлом году маме пришла идея заняться огородом, но единственное, что на нем уродилось, – это цукини, и их повадилась есть захожая косуля, которой мама объявила войну.

К концу августа у нас всех обычно начинается гастрит от пережаренной еды, а на папу начинают коситься, когда он приходит на почту или в магазин. Следующая стадия – папа сбривает бороду, мы снова готовим на плите, а мама бросает свое увлечение шарфиками, или пазлами, или цукини. Вот так странно проходят каникулы в нашем семействе – и я к этому привыкла.

Но когда родители принимаются за сочинительство, этой рутине приходит конец. На моей памяти это случалось всего пару раз. Когда мне было одиннадцать, они отправили меня в детский летний лагерь – это был ужасный опыт, зато он подарил родителям сюжет для новой пьесы. Второй раз это произошло, когда мне было тринадцать, а Беккету – шесть. Как-то ночью у них возникла новая идея, после чего они на весь остаток лета заперлись у себя в студии. Родители закупили еду впрок и раз в несколько дней появлялись проведать, живы ли еще мы с братом. Я знала, что они так поступают не со зла, что не специально нас игнорируют. Но рабочей командой драматургов папа с мамой были еще задолго до того, как завели детей, так что просто невольно возвращались к прежнему образу жизни, когда весь мир сосредоточивался вокруг нового сценария и ничто, кроме работы, не имело значения.