Вера Крыжановская-Рочестер - Рекенштейны

– Можно ли так искушать Бога? Еще секунда и вы бы упали и расшиблись, – сказал он строго, с досадой.

Габриела ничего не ответила. Закрыв лицо обеими руками, она разразилась судорожными рыданиями; и силой этой реакции исчезли и досада, и страх.

Ни один мужчина не может видеть равнодушно слезы молодой и красивой женщины, особенно если он только что боролся за ее жизнь. Слезы вообще искажают лицо, но этому обольстительному, опасному созданию они, напротив, шли чрезвычайно; страх, злость, скорбь – все, казалось, было создано, чтобы делать ее еще красивей. Готфрид не избегнул общего правила; с восхищением художника он всматривался в лицо Габриелы, орошенное слезами, и, подойдя к ней, сказал мягко:

– Успокойтесь, графиня, вы избегли несчастья. Но такого неблагоразумного приступа упрямства я не мог от вас ожидать. Сделайте же милость, поверьте мне, что я имею в виду лишь пользу для вашего ребенка.

Она ничего не ответила. Однако Готфрид не мог допустить, чтобы она возвращалась одна этим опасным путем, так как у нее легко могла закружиться голова; он отошел и, прислонясь к окну, ждал, когда его случайная спутница успокоится. У ног его густыми массами тянулась зелень парка, над ним расстилалось голубое безоблачное небо. Молодой человек погрузился в свои думы, и тяжелый вздох приподнял его грудь, вздох нравственного утомления и жажды свободы.

В эту минуту он почувствовал легкое прикосновение к своей руке и услышал запах фиалки, любимый запах графини. Он с удивлением повернул голову и увидел перед собой Габриелу. Молодая женщина преобразилась; слезы еще блестели на ее длинных ресницах, но большие синие глаза глядели на него с выражением чистосердечия и раскаяния. Полусмущенно, полуулыбаясь, она промолвила:

– Простите мне мою вспышку и мою несправедливость относительно вас.

Несмотря на гордое спокойствие его натуры, сердце молодого человека забилось сильней; он не ожидал, что сирена будет извиняться; этот чарующий взгляд, блестевший каким-то неопределенным выражением, этот тихий молящий голос смутили его. Но тотчас овладев собой, он взял ручку, еще лежавшую на его руке, и почтительно поцеловал ее.

– Если вы, графиня, считаете себя виноватой передо мной, то прощаю вам от всей души, но с условием, – проговорил он, улыбаясь.

– С каким?

– С тем, что если прекрасная владетельница замка снова увлечется своей материнской слабостью, я буду иметь право напомнить ей наш разговор в этой башне.

– Согласна; только условие за условие. Не говорите ни мужу, ни Арно об этой безумной выходке.

– Буду молчать, если вы этого желаете, графиня. Но теперь нам нужно сойти вниз; имеете ли вы на то силы после такого волнения?

Графиня подошла к выходу, но, взглянув на лестницу, отступила, бледнея.

– Не могу, у меня кружится голова. Как могла я в моем безумии не видеть, куда иду?

– Я спущусь первый и подам вам руку. Ступени крепче, чем я думал, они выдержат нас обоих.

– Я боюсь, мы оба потеряем равновесие.

Готфрид улыбнулся.

– Не бойтесь, графиня, я не подвержен головокружениям.

Он стал спускаться, поддерживая молодую женщину, но едва они прошли ступеней десять, как Габриела остановилась и закрыла глаза.

– Не могу, я упаду, – прошептала она.

Видя, что она пошатнулась и побледнела как смерть, Готфрид крепко обвил рукой ее талию.

– Держитесь за меня, графиня, и не глядите вниз.

Он продолжал осторожно спускаться, не столько ведя, сколько неся строптивицу, которая крепко держалась за него; подгнившие доски трещали под их ногами, песок и камни срывались в пропасть, и он вздохнул свободно, когда сделал последний поворот. Его спутница не шевелилась; как бы лишенная чувств, она оставалась в объятиях, поддерживающих ее. Быть может ей было дурно.

– Опасность миновала, графиня, мы ступим сейчас на землю, – сказал Готфрид, повернув голову к Габриеле. Но в ту же минуту почувствовал, что по телу его пробежала как бы электрическая искра, и дыхание его остановилось. Он встретил взгляд женщины, устремленный на него с выражением такой страстной любви, что мгновенно ее отношение к нему, ее ненависть и капризы озарились новым для него светом. Этот взгляд промелькнул, как молния; она уже опустила ресницы и смотрела в пропасть. Но Готфрид знал теперь все и, как человек молодой, поддающийся влиянию красоты, не мог отнестись холодно к такому открытию. Кровь бросилась ему в голову, и, тяжело дыша, он поспешил спуститься с последних ступеней.

Свежий воздух сада, казалось, привел графиню в себя. Избегая взгляда своего спасителя, она прошептала несколько слов благодарности и скрылась в аллее. Молодой человек пришел к себе с отуманенной, пылающей головой и кинулся в кресло.

– Что, я сошел с ума или видел сон? – шептал он. – Нет, этот взгляд таков, что нельзя обмануться. Я должен бежать, покинуть замок; гибель и бесчестие гнездятся в этих синих глазах. О, я тысячу раз предпочту ее ненависть.

Однако, по мере того как он успокаивался, рассудок внушал ему сомнение в том, что Габриела полюбила его, и Готфрид спрашивал себя, не принял ли он за любовь то, что было лишь искусным кокетством. Он решил быть осторожным, наблюдать за молодой женщиной и уехать, если это окажется нужным, но не ранее, так как ему было жаль оставить без важной причины свое выгодное положение.

Следующие дни укрепили Готфрида в мысли, что он ошибся. Габриела была любезна и добра с ним, но ничем решительно не выдавала других чувств. Расположение, все более и более сильное, которое она оказывала Арно, убедило его окончательно, что эта опасная кокетка не выносила ни в ком равнодушия к своей особе.

Сентябрь был на исходе. Осень давала себя чувствовать: пожелтевшие листья покрывали аллеи парка, частый дождь стучал в окна, и многие соседние замки опустели – их обитатели возвратились в столицу, чтобы приняться за свои дела или предаться удовольствиям. Унылый вид природы как будто отражался и на лице прекрасной владетельницы Рекенштейнского замка; она казалась озабоченной и скучающей. Однажды за обедом говорили о возвращении в город одного соседнего семейства, причем Габриела сказала, что охотно последовала бы их примеру. Граф, казалось, не понял этого легкого намека и заявил спокойно, что предпочитает мирную семейную жизнь шуму и суете столицы и что проведет зиму в Рекенштейне.

С того дня лицо молодой женщины сделалось совсем мрачным, она стала раздражительна, капризна, перестала выезжать и не выходила из своих комнат. Граф, казалось, не видел, не понимал этих бурных симптомов, но Арно тем более внимательно следил за ними и, твердо решаясь согнать всякую тень с чела обожаемой мачехи, отправился раз утром к ней в будуар.