Элизабет Вернер - Благородная дичь

Густая завеса тумана, долго скрывавшая горы, стала рассеиваться; замолк беспрестанный шум дождя, и высоко-высоко в небе сквозь быстро несущиеся облака стала просвечивать кое-где лазурь.

В открытой стеклянной двери, выходившей на широкую каменную террасу, стоялгосподин, глядя на волнующуюся завесу тумана. Окружающий пейзаж виднелся еще не весь; можно было различить лишь часть озера, лежавшего в долине, еще полузатянутое туманом, леса и неясные контуры отдельных гор, то появлявшихся, то вновь исчезавших. Все это еще было окутано влажными испарениями, однако наблюдавший за этим мужчина обернулся в сторону комнаты и с полной определенностью заявил:

– Ветер переменился; несомненно, погода улучшается.

– Слава Богу, – ответила ему дама, сидевшая в высоком кресле и теперь опустившая рукоделие, которым она занималась. – Здешний ландшафт с бесконечными лесами при дождливой погоде невероятно меланхоличен.

– Тебе не нравится мой Рестович? Впрочем, я это раньше предвидел, – произнес господин, садясь рядом с собеседницей.

– Он значительно грандиознее, чем я представляла себе. В своих коротких письмах ты никогда не сообщал подробностей и писал лишь о крупном, купленномтобой имении. Правда, твоя подпись: «Ульрих фон Бернек на Рестовиче» – очень почтенна, но я лишь теперь узнала, что ты владеешь громаднейшим поместьем и распоряжаешься, как повелитель, в древнем словакском замке с целой армией служащих. Только если бы все здесь не было столь мрачно и чуждо! Это производит на меня почти гнетущее впечатление.

Эта фраза и на самом деле вполне соответствовала ближайшей окружающей картине. Высокий зал, в котором находились сейчас собеседники, несомненно, должен был иметь более уютный вид при солнечных лучах, нежели теперь, в смутном свете дождливого дня. Со своими покрытыми темной кожей стенами и очевидно очень старинной обстановкой он казался крайне мрачным; к тому жеэтого не скрашивал внешний пейзаж, затянутый туманом.

Дама в темном шелковом платье и черной кружевной наколке на поседевших волосах имела очень благородную внешность, но была холодна и сдержана в своих манерах и речи. Так же спокоен и холоден был ее внимательный взор, медленно скользнувший вокруг комнаты и остановившийся на владельце имения.

Ульрих фон Бернек обладал высокой, мускулистой фигурой; ему было лет за тридцать. Он, пожалуй, казался даже старше, чем был в действительности, и на висках у него, в каштановых волосах, уже была заметна легкая седина. Его лицо можно было бы назвать привлекательным, если бы на нем не лежало выражение суровой замкнутости, придававшего ему даже какой-то злобный отпечаток. В темно-серых глазах таилось тожечто-то мрачное, жесткое, а улыбка, казалось, была совсем чужда его физиономии. На нем был обычный в этой местности горский костюм, но в последнем, равно как и во всей манере держать себя, чувствовалась некоторая небрежность. Очевидно, этот человек не придавал большого значения внешности. И все же, несмотря на это, по первому же взгляду было видно, что он принадлежит к высшему обществу.

Продолжая разговор с последней фразы своей собеседницы, он произнес:

– Совершенно верно, здесь нет ничего привлекательного для избалованных жительниц столиц. Я отлично знаю твой вкус, тетя, а потому даже не осмеливался пригласить тебя сюда.

– Да, ты довел меня до того, что я явилась без приглашения и, может быть, представляюсь даже нежеланной гостьею, – несколько резко заметила тетка.

– Но помилуй, тетя! Да что ты выдумала?

– А я ведь просто захотела посмотреть, где и как ты живешь. Однако, откровенно говоря, я не понимаю, как у тебя могла явиться идея купить имение именно здесь, на границе всякой культуры, где у тебя нет никакого подходящего общества и никакой пищи для ума. Как ты только можешь выносить жизнь тут?

– Как я выношу? – пожал плечами Бернек. – До сих пор у меня было столько работы, что мне даже некогда было подумать о своем одиночестве. Да ведь мне главным образом и нужна была работа.

– Ну, ее-то ты бы мог найти и у нас. Если ты ни за что не хотел оставаться в Ауенфельде, то мог бы купить какое-либо другое имение на родине и хозяйничать в нем.

– Ну да, конечно! Какое-нибудь из самых образцовых имений, – иронически воскликнул Бернек, – такое, где целый год все идет по определенному шаблону и где любой управляющий или дажепомощник его может заменять хозяина, так как весь вопрос сводится к тому лишь, чтобы поддерживать ход заведенной машины. Это очень удобно и спокойно, но не заполняет жизни.

– Но ведь прежде-то заполняло твою жизнь! – возразила тетка.

– Ауенфельд был моей родиной; там я родился и вырос. А ведь родной угол любишь.

– О, несмотря на это, ты бросил его? Я, конечно, понимаю, что тот злосчастный случай тяжко поразил тебя, но продавать из-за этого свой родной дом, разрывать все прежние отношения и удаляться на чужбину – это уже крайность. Ты ведь был совершенно неповинен во всей этой истории и мог…

– Молчи! прошу, тебя, молчи! – прервал тетку Бернек с такой вдруг вспыхнувшей горячностью, что она действительно замолчала.

Что касается самого Ульриха, то он вскочил с места и быстро прошел опять к двери.

Тетка скорее с неудовольствием, чем с испугом, покачала головою и тихо спросила:

– Ты все еще не переборол в себе этого?

– Нет! – глухо ответил Бернек.

– Ну, так оставим это в покое! Спорить с тобой об этом невозможно, а потому побеседуем о чем-нибудь другом. Не понимаю, почему это до сих пор нет Паулы? Ведь она знает, что должна явиться к чаю.

Госпожа Альмерс изменила тему разговора совершенно спокойно, как будто совершенно и не заметила недавней вспышки племянника. Он медленно вернулся к своему креслу и сел в него, но его лоб был изборожден глубокой, мрачной складкой.

– Фрейлейн Дитвальд не боится ни ветра, ни непогоды, – произнес он, заставляя себя тоже говорить спокойно. – Я видел два часа тому назад, как она вышла из домав проливной дождь, и, по-видимому, это доставляло ей удовольствие.

– Да, она – еще почти ребенок и, в сущности, слишком молода для роли компаньонки. Мне приходится на многоене обращать внимания и частенько журить ее. Но я взяла ее к себе в компаньонки по совершенно особой причине. Мать Паулы была моей подругой юности и, будучи семнадцати лет, совершила глупость, за которую платилась всю свою жизнь. Она могла бы сделать очень хорошую партию, но отказалась от нее и вступила в брак по любви с бедным-бедным художником. Само собой быстро явилось возмездие за это. Вся ее брачная жизнь была лишь вечной цепью забот и разочарований, а когда муж умер, тоона осталась в полной бедности.