Ирина Красногорская - Великая княгиня Рязанская

Под столом у самых её ног собаки затеяли свару, и беспечные хозяева не пытались их приструнить (так бы и пнула какую, да страшно, вдруг укусит), обрадовалась, когда князь Иван сказал:

– Ну, княгинюшки, отдыхайте без нас до обеда. А мы с братом пойдём ко мне в опочивальню.

Слуги поспешили к нему, помогли подняться. Он опять отстранил их, обнял брата, и они побрели к дверям. Княжич Иван было пошёл следом, но дядя остановил:

– Ты, братич [7] Братич – сын брата. , останься. Нам с глазу на глаз надо потолковать.

– Останься, сын, и подружись с моим тёзкой.

Рязанского княжича звали Василием. Двоюродные братья нарекли сыновей в честь друг друга. Уже второе поколение рязанских и московских князей жило в дружбе.

К обеду, накрытому в гридне, пригласили переяславских бояр, епископа, несколько именитых татар, ещё какую-то оказавшуюся в ту пору в городе рязанскую знать. Принарядили суженых, посадили рядком, сразу же положили перед ними большой и самый красивый пряник.

Анна любовалась напечатанным на нём узором: розовым цветком и белой, как снеговик, боярышней. Цветок ей казался похожим на тот, что промелькнул утром у дороги, а боярышней конечно же была она в праздничном наряде.

Суженый тоже поглядывал на пряник и, не дохлебав ботвиньи, вдруг схватил его, взломал косо.

– Не ломай! – запоздало воскликнула Анна.

– Ишь ты! Одной тебе, что ли, подали, – прошамкал суженый, пережёвывая обломок, и, отломив ещё кусок, швырнул Анне: – На, подавись!

Тогда она его огрела ложкой. Суженый плеснул на неё остатками ботвиньи.

– Да господи! Да боже мой! – вскричали в лад княгини. – Ведь не голодные же! – И, подбежав, наградили своих любимцев тумаками.

– Митька, тащи ещё пряник! Нет, два тащи!

– Не надо мне пряника. Не люблю есть пряники, – плакала Анна. – На нём узор прелестный. Глядеть любо.

– Вот так всегда, – жаловалась княгиня московская рязанской, когда детей посадили порознь, – красивые кушанья не ест, жаворонки там печёные, пироги ли, яблоки, – любуется. «Жаль есть, – говорит, – красу такую». А всё отец виноват, – перешла она на шёпот, – приучил во всё вглядываться. Гуляет с ней и велит всё ему рассказывать. И с тех пор, как сам незряч, во всём ему красота чудится. Намедни застала их с Анюткой под липой. Цвет обрывали. А он и говорит ей: не только-де цветки эти полезны да духовиты, посмотри, говорит, как хороши они. Из тычинок одних составлены, а были бы поболее, глаз от них не оторвал бы. Врагов вокруг него полно, ему бы с ними расквитаться, а он о тычинках каких-то вспомнил.

– Мой тоже переменился, – притиснулась княгиня рязанская ближе, жарко задышала Марии Ярославне в ухо. – Постричься в монахи хочет. «Может, – говорит, – постригусь – полегчает, отпустит хворь». Да где ей отпустить, – княгиня утёрла глаза, – не отпустит. А мне через месяц родить. Хорошо ли, когда у младенца отец в монастыре?

Принесли ещё пряников, но уже с другим узором, с птицами Сирином и Алконостом. Потеснили ендовы и миски с гречневой кашей, рубленными яйцами заправленной, с жареной рыбой, с перепелами в сметане.

– А и в самом деле, хороши у тебя пряники, сестрица. Надо бы узор переснять. – Мария Ярославна отломила у одного краюшек, спросила, смакуя: – На меду или на патоке?

– Старинные доски, бабонькино благословение, – объясняла княгиня рязанская, польщённая. – Я подарю тебе – доски.

– Сама с чем останешься? – засовестилась Мария Ярославна.

– Да у меня их много, и в огне не горят. Вот ведь большой пожар был, с полгода тому. Вся худоба сгорела, все шабалы, все половички да утиральнички…

– А как же те, что во дворе, сказывала, висят? Ну что от блох выжариваются? – не утерпела, вмешалась Анна, сидевшая теперь по левую руку от тётки.

Мария Ярославна улыбнулась выжидающе, а княгиня рязанская, густо заалев румянцем, крикнула:

– Эй, Митька, доски пряничные нам тащи! С полдюжины, что поцелее.

– У нас так же было, – начала Мария Ярославна, погрозив Анне пальцем – молчи, княгини да боярыни за столом примолкли, прислушиваясь. – Когда Москву затрясло, терем наш – в щепки. Утварь вся побилась, изломалась, а махоточка [8] Махоточка – маленькая миска глиняная, от старости щербатая, цела-целёхонька. С нею и к свекровушке двинулись на Ваганьково, у неё хоромы уцелели, а посуда вся – в черепки. Махоточка эта и сгодилась.

– Вот страху-те, наверное, натерпелись. Мы и то думали, конец света пришёл, когда у нас тут стены зашатались, да и подсвечник по столешнице пополз… А так ведь всё обошлось.

– На Скоморошей горе, – напомнила боярыня, что сидела подле Анны, – у скомороха Петьки Смородины хлевушек только и развалило. Скотину, сказывали, придавило.

– Ах, да какая у скомороха скотина! Козы, чай, одни, – Мария Ярославна слизнула с пальцев сметану.

Митька внёс оберемок [9] Оберемок – охапка. досок.

– Куда их?

– Куда! Не на стол же! Клади на пол.

Гостьи оторвались от перепелов и карасей, вслед за великими княгинями вышли из-за стола полюбоваться досками. Восхищались громко, преувеличенно, чтобы польстить своей княгине, рязанской, да и чтобы московская гордячка не подумала, будто ей рухлядь какую всучивают:

– Хороши, ах, диво, как хороши! Ни на одной узор не повторяется. И письмена по кайме. Мастера-то у нас – грамотеи.

Анна к столу не вернулась. Осталась разбирать доски. Примостилась рядом с ней одна блохастая собака, потом – другая. Анна показывала им доски, подносила прямо к тёмным влажным носам.

– Смотрите, смотрите, какой многоглавый город. Какие окошечки у домов затейливые, решётчатые. А на крыше островерхой – петух! Видите?

Собаки моргали коричневыми добрыми глазами и смущённо отворачивались.

За столом продолжалась трапеза. Тянулась неспешная застольная беседа. Князь Иван едва сидел, но этого никто не замечал. Хмельные мужчины хулили новгородцев, литовцев; забывшись, пару раз ругнули ордынцев, татары прикинулись, что ничего не слышали; говорили об охоте на вепря: налились овсы, пора на деревьях близ них мостить повети, чтобы караулить зверя. Женщины обсуждали средства против моровой язвы: от синих болячек, коль они на теле объявятся, спасения нет – через три дня хворый умирает, от красных можно излечиться, если днём и ночью к ним красные же тряпицы прикладывать, мокрые, конечно.

– А старшенькому моему икона помогла Чудотворная, – рассказывала княгиня московская громко, стараясь перекрыть гул мужских голосов. – Тряпицы неделю прикладывала, извелась вся – не легчает. Спасибо старушке пришлой, надоумила на огороде в мусорной куче покопать. Покопали – святая Анна в холстину конопляную обёрнута…

Суженый сыпал в малиновый кисель себе, отцу, дяде ложку за ложкой соль, и никто не замечал. Даже то, что он столкнул солонку на пол, углядели только собаки.