Жорж Санд - Валентина. Леоне Леони (сборник)

Но роскошь, в которой она жила, когда все ее желания, даже капризы, предупреждались заранее, не подразумевала для Валентины каких-либо домашних забот. Когда вокруг тебя двадцать слуг, как-то смешно заниматься хозяйством, к тому же можно быть обвиненной в скупости. Хорошо еще, что Валентине разрешили заботиться о птичьем дворе, и легко можно было разгадать ее нрав, видя, с какой заботой и любовью ухаживает она за своими крохотными питомцами.

Когда же Валентина очутилась на ферме, среди кур, охотничьих псов, козлят, когда она увидела Луизу за прялкой, тетушку Лери – за стряпней и Бенедикта – за починкой сетей, ей показалось, что наконец-то попала она в ту обстановку, для какой рождена. Ей тоже захотелось чем-нибудь заняться, но, к великому удивлению Атенаис, Валентина не села за фортепьяно, не предложила закончить изящную вышивку, а принялась довязывать серый чулок, валявшийся на стуле. Атенаис подивилась ее проворству и спросила, знает ли Валентина, для кого она с таким усердием вяжет чулок.

– Для кого? – заинтересовалась Валентина. – Понятия не имею, но все равно, для кого-нибудь из вас, ну хотя бы для тебя.

– Это для меня-то серые чулки? – презрительно отозвалась Атенаис.

– Значит, для тебя, сестрица? – спросила Валентина Луизу.

– Этот чулок я тоже вязала, – ответила Луиза, – но начала его тетушка Лери. А кому он предназначается, я не знаю.

– А если для Бенедикта? – заметила Атенаис, лукаво поглядывая на Валентину.

Бенедикт поднял голову, бросил работу и молча оглядел женщин.

Валентина вспыхнула, но сразу же овладела собой.

– Ну что ж, хотя бы и для Бенедикта, – сказала она, – я с радостью потружусь для него.

С этими словами она подняла на подругу смеющиеся глаза. Атенаис покраснела от досады. Непонятное чувство задиристой недоверчивости вдруг родилось в ее душе.

– Ай-ай-ай, – проговорила с опрометчивым прямодушием добрая Валентина, – видно, тебе это не слишком-то приятно. И впрямь, я виновата, Атенаис, я залезла в чужие владения, захватила принадлежащие тебе права. Ну так бери скорее работу и прости меня – не мое дело готовить приданое твоему жениху.

– Мадемуазель Валентина, – сказал Бенедикт, в душе которого все клокотало от досады на Атенаис, – если вам не претит поработать на самого скромного из своих вассалов, умоляю вас, продолжайте вязать. Хорошенькие пальчики Атенаис никогда не притрагиваются к таким грубым ниткам и не держат такие тяжелые спицы.

На черных ресницах Атенаис повисли слезинки. Луиза с упреком подняла глаза на Бенедикта. Удивленная Валентина оглядела всех троих поочередно, стараясь разгадать тайный смысл происходящего.

Если слова Бенедикта причинили такую острую боль молодой фермерше, то вовсе не потому, что в них заключался упрек в легкомыслии (к этим упрекам она уже давно привыкла), – Атенаис поразил покорно-фамильярный тон, каким ее кузен обратился к Валентине. В общих чертах Атенаис уже была известна история их первого знакомства, и до этой минуты ее ничто не тревожило. Но она не знала, что за это короткое время между ними успели установиться доверительные отношения, чего никогда бы не случилось без этих чрезвычайных обстоятельств. Ей было горько и странно слышать, как прирожденный бунтарь Бенедикт, не принимающий притязаний знати, именует себя покорнейшим вассалом мадемуазель де Рембо… Что же так изменило его принципы? Какую власть приобрела над ним Валентина?

Видя опечаленные лица, Луиза предложила до обеда сходить на Эндр половить рыбу. Интуитивно чувствуя свою вину перед Атенаис, Валентина ласково взяла ее под руку и побежала с ней по лугу. Искренней и любящей девушке вскоре удалось рассеять тучку, омрачившую душу Атенаис. Бенедикт, в простой блузе, нагруженный сетями, еле поспевал за девушками вместе с Луизой, и вскоре вся четверка добралась до берега реки, поросшего диким лотосом и мыльнянкой.

Бенедикт забросил невод. Молодой человек был ловок и силен. Когда дело касалось физического труда, в нем чувствовались мощь, отвага и безыскусное изящество, присущее крестьянину. Все эти качества ничуть не ценила Атенаис, привыкшая к тому, что окружающие ее люди обладают теми же достоинствами, но Валентина восприняла их как что-то сверхъестественное, что дало ей повод ставить этого юношу выше всех знакомых ей мужчин. Она испугалась, видя, как он пробирается по замшелому стволу ивы, клонившемуся к воде и поскрипывавшему под его ногой, а когда она заметила, как у него напряглись мускулы и он, ловко балансируя, избежал неминуемого падения и, не теряя хладнокровия, нащупал твердую землю, не видную среди высокой травы и камышей, сердце ее забилось от волнения, какое неизменно охватывает зрителя, когда на его глазах совершают что-нибудь опасное или ошеломительное.

Луиза и Валентина с ребяческим восторгом бросились к сверкавшему мириадами капель неводу, где билось несколько форелей, и с криками радости стали вынимать рыбу, а тем временем Атенаис, боясь испачкать руки или все еще гневаясь на своего кузена, укрылась в тени ольхи. Бенедикт, измученный жарой, уселся на грубо отесанный ствол ясеня, переброшенный через реку вместо моста. Три женщины разбрелись по лужайке, и каждая нашла себе занятие по вкусу. Атенаис рвала цветы, Луиза задумчиво бросала листья в бегущую воду, а Валентина, не привыкшая к свежему воздуху, солнцу и беготне, уселась, сморенная дремотой, среди высоких стеблей речного хвоща. Взор ее, рассеянно следивший за солнечным лучом, прорвавшимся сквозь листву и золотившим рябь воды, случайно упал на Бенедикта, который сидел шагах в десяти от нее, спустив ноги с мостика.

Нельзя сказать, чтобы Бенедикт был некрасив. Лицо его было бледное с желтоватым оттенком, как у всех, страдающих болезнью печени, разрез глаз чуть удлиненный, а сами они почти бесцветны, зато высокий лоб поражал своей необыкновенной чистотой. Возможно, из-за обаяния, которым наделены люди, обладающие внутренней силой, со временем привыкаешь ко всем недостаткам таких лиц и видишь лишь то, что есть в них привлекательного; именно такой своеобразной внешностью обладал Бенедикт. Его ровный цвет лица, казалось, был отражением внутреннего покоя, внушавшего уважение к этой душе, ничем не выдававшей своих порывов. Глаза его, в которых среди белой и полупрозрачной эмали плавал блеклый зрачок, хранили загадочное выражение, невольно возбуждавшее любопытство наблюдателя. Но они могли бы смутить и многомудрого Лафатера [11] Лафатер Иоганн-Каспар (1741–1801) – швейцарский писатель, богослов и поэт, писал на немецком языке. : взгляд Бенедикта, казалось, без труда проникал в самую душу, но металлический блеск делал глаза непроницаемыми, когда он опасался нескромного внимания. Ни одна женщина, даже красавица, не могла выдержать блеска этих глаз, ни один враг не мог уловить в них даже намека на тайную слабость. Бенедикт принадлежал к той породе людей, которые в любой ситуации сохраняют достоинство. В отличие от многих, он мог позволить себе не думать о том, что выражает его лицо, не дурневшее от любых мыслей, – напротив, оно всех притягивало, как магнит. Ни одна женщина не могла смотреть на него равнодушно, и если женские уста порой отпускали колкости по поводу его внешности, еще долго память хранила общее впечатление от этого лица. Любой, встретивший Бенедикта впервые, долго провожал его взглядом, ни один художник не мог не восхититься его самобытностью, и все они желали запечатлеть его черты.