Александра Шевелёва - Кантига о Марии Бланке, нашедшей себя в посмертии

Что знаем мы о нашем прошлом? Подобно маленьким постоялым дворам, рассеянным на старой римской дороге, сознание наше выхватывает короткие стоянки, между которыми лежит мрак и неизведанность; мы знаем, что в таком-то году такой-то король выиграл битву, но лязг мечей, запах крови, взрытая копытами земля, крики, эмоции, мысли, смысл, суть, настоящее значение содеянного – все это ускользает с плоских страниц учебников и исторических книг. Мы предполагаем – осознавая это или нет – что восемьсот или тысячу лет назад жили такие же люди, их беспокоили те же проблемы и их отношения были сходны с нашими; но никогда, никогда не объять нам разумом ту пропасть, которая разделяет нас, живущих в безумном третьем тысячелетии, и наших далеких предков.

В мире, где между человеком и его реальной потребностью стоит стена из миллионов искусственных посредников, где возможно умереть от беспокойства и скуки, но не от голода, где накопленные знания так велики, что ни один разум не способен их охватить, невозможно представить себе жизнь людей восемьсот лет назад. Наших предков, для кого физический мир был граничен, время – циклично, голод был действительно голодом, тревога означала угрозу смерти, а любая абстракция была лишь только абстракцией – украшением и избытком, но не смыслом. Поэтому та реальность, которая окружала меня, не давала мне возможности сказать «я знаю, где я».

Я просто находилась в этом странном сне, и сон окружал меня, и он шел, как должно, своим чередом; это я, чужестранка, была в нем избыточна и нежеланна. Поначалу, замерзая на дороге, я приняла этот сон, как свой, но теперь ощущение полной инакости, невозможности совмещения меня-реальной и мира, который я видела вокруг, хранило меня, и я стала просто зрителем на просмотре исторического фильма.

От размышлений меня оторвал тоненький голосок где-то внутри меня. Так я впервые услышала ее – свою Бланку, свою судьбу, свою проводницу и дочь. Она обращалась ко мне мысленно, и от напряжения ее губы тоже шевелились; но разговор наш не был словесным, это было, скорее, еще то состояние, которое святой Исидор называл «источником слова»: мысль, не облеченная в речь, но могущая стать речью в своем развитии.

Бланка спросила меня одну-единственную вещь: «Ты – Мария?»

«Да», – ответила я, удивившись, что она знает мое имя. О, как я ошибалась! Потому что в следующий миг ребенок вскочил со своего тюфяка и, упав на колени, стал отчаянно, вслух, благодарить меня за свое чудесное спасение, славя Богоматерь и мешая литургическую латынь со своим забавным испанским, да так, что люди вокруг стали оборачиваться с усмешкой. Напрасно я пыталась сказать ей, что я – просто Мария, не святая и уж тем более не Приснодева: в глазах этой средневековой девочки голос, звучащий в голове, мог быть либо от диавола, либо от Бога, но поскольку я спасла ей жизнь – я могла быть только божественной сущностью, в этом она была уверена. Она обещала мне, что будет достойна этого чуда, что будет жить по моим заветам, что будет очень-очень стараться, а я сгорала в потоке чужого стыда [3] Vergüenza ajena – концепт, прочно укорененный в испанской культуре и не имеющий фиксированного аналога в русской; это мучительное состояние, когда непричастному к ситуации человеку стыдно за тех, кто в ней оказался. .

Я всегда была из тех, про кого говорят «верит, но не делает». Меня крестили в детстве, но со времени конфирмации я бывала в церкви лишь на свадьбах да похоронах, как многие жители моего мира. А теперь передо мною (или во мне, кто знает) молилась глупышка, принявшая меня за Святую Деву!

От абсурда и неловкости меня, можно сказать, спас старик. До этой минуты он грелся у огня, не спеша зачерпывая ложкой из щербатой деревянной миски какую-то похлебку. Увидев, что девочка уже двигается и полностью пришла в сознание, он быстро подошел к ней, и я наконец смогла разглядеть его.

Он был не так уж и стар – просто солнце и лишения пути нанесли на лицо густую сетку морщин гораздо раньше отведенного срока. Спина его была еще прямой, а взгляд – ясным и цепким. Он был одет ярче и лучше, чем большинство находящихся в зале; поношенная туника была отделана шелковой тесьмой, на ногах красовались плотные чулки – браги, а на голове – когда-то яркий, но давно уже выцветший тюрбан.

Пристально глядя на девочку, он заговорил с ней, и на этот раз тон был совсем другим – собранным и серьезным. Было забавно наблюдать, как они не вполне понимали друг друга, иногда переспрашивая и запинаясь. В разговоре выяснилось, что старика зовут Шуан; глядя на тюрбан и лютню в мешке, с которой старик не расставался ни на секунду, Бланка спросила, не странствующий музыкант ли он, и, получив утвердительный ответ, чуть не взвизгнула от радости. Но собеседник ее внезапно посуровел и спросил ее, кто и откуда она сама.

Страх и смятение девочки от этого невинного вопроса были такими, что обожгли меня даже через защиту моей чужеродности и ощущение сновидения; девочка была в панике.

– Я… сирота, мой отец был… горшечник, но сейчас родители умерли и я теперь скитаюсь без крова и дома, – наконец выдавила она. Обманывать она не умела, моя бедная Бланка, ее глаза забегали и личико покраснело даже сквозь нездоровую бледность от недоедания и холода.

– Значит, ты из семьи свободных людей, не сервов? А кем была твоя мать? Почему родственники не взяли тебя?

– У меня нет родственников…

– А кто разукрасил тебя такими живописными синяками?

Девочка совсем стушевалась.

– Ох, малышка, я ж почему спрашиваю, – старик задумчиво поставил свою миску рядом с тюфяком и стал машинально теребить завязки кошеля на поясе. – Если бы ты была не свободной, а скажем, сервой, и узнай кто, что я спас тебя и не сказал никому, за твое укрытие я должен был бы заплатить десять альморади. Ты представляешь себе, какая это куча денег? А если я верну тебя сеньору, он, возможно, вознаградит меня – на альморади я не очень надеюсь, но хоть несколько новенов мне бы пригодились…

Мир вокруг стал расплываться, и я поняла, что глаза Бланки начинают наполняться слезами.

Шуан молчал и ждал ответа.

И тут я не выдержала. Я ничего не знала о том, куда я попала, но правило «отпирайся до последнего» в безнадежной ситуации действует везде. И, как тогда на дороге, я на секунду завладела сознанием Бланки и прошептала – почти продиктовала – слова, которые она повторила твердо и почти уверенно, если не считать дрожащего голоса:

– А если бы я была не свободной, а, скажем, сервой, и никогда не сказала бы вам об этом? Вы не знаете ни о чем и вам не за что платить десять альморади. Я еще мала, я быстро расту и через несколько месяцев никто не сможет узнать меня. Если вы возьмете меня с собой, я буду помогать вам, и со мной вы сможете заработать больше, чем несколько новенов…