Полина Рей - Шефы тоже плачут

Отправляя пирог в духовку на пятнадцать минут, понимаю, что выходка попахивает чем-то настолько детским, что мне наверняка станет стыдно сразу после того, как Орловский отведает угощение. Впрочем, в тот момент я даже не подозреваю, чем всё это закончится на самом деле.

− Дай угадаю, − произносит Андрей с улыбкой Чеширского кота на красиво очерченных губах. − Цианид?

Он подносит к лицу пирог, густо украшенный сливками, и вдыхает аромат.

− Неа.

− Мышьяк?

− Нет. Пирог с ревенём, помнишь, такой готовила твоя бабушка? Ну, не совсем такой, её пирог уже не повторить. Но всё равно − с днём рождения!

Орловский смотрит на меня с недобрым прищуром в карих глазах. Неужели почувствовал аромат халапеньо? Он может, он же шеф… И не успеваю я придумать что-нибудь, чтобы он уже попробовал этот чёртов пирог, Андрей подносит его ко рту и откусывает едва ли не треть от поднесённого куска. Сначала жуёт молча, а потом… Потом случается ужас, который я запоминаю на всю свою жизнь. Он роняет тарелку с недоеденным пирогом на пол, делает жадный глубокий вдох и хватается за горло.

А я стою, как вкопанная и смотрю на Орловского, чувствуя, как моё тело парализует ужас. Всё это время Андрей не сводит взгляда с моего лица. И пытается схватить хоть глоток кислорода ртом.

Но там всё не настолько остро! Не настолько, чтобы от одного кусочка он едва не задохнулся.

− Господи, скорую! − кричит кто-то рядом со мной. − Скорую, срочно!

Орловский оседает на диван, продолжает свои попытки сделать вдох. Меня отталкивают в сторону, суетятся вокруг Андрея.

− Что ты положила в пирог? − кричит мне в ухо цапля. А может, это вовсе не она. Всё равно… Главное ответить, ведь это сможет хоть немного помочь Орловскому?

− Халапеньо.

− Какая же ты дура!

И в этот момент я с ней полностью согласна.

Я не знаю, как, но меня допускают посидеть в больничном коридоре. На самом крайнем стуле, где-то в сторонке от остальных, отправившихся вместе с Орловским сюда, в эти мрачные казённые стены. И я сижу, глядя на носки своих кед, почти не поднимая головы.

Мне ужасно стыдно. Так стыдно, как не было даже тогда, когда я творила свои шалости. Например, выкрашивала лаком для ногтей шевелюру Андрея. Тогда мне было десять, сейчас в два с лишним раза больше, и шутки у меня теперь такие, что едва не довели Орловского до смерти.

− Ты как? − интересуется тётя Таня, подсаживаясь ко мне.

− Хочется сдохнуть. Особенно от вашего вопроса.

− Глупости. Ты же не знала, что у Андрея аллергия именно на этот вид перца.

− Не знала. Правда, не знала. Но если бы не дурацкое желание над ним подшутить…

− Ну, ваши отношения всегда были такими… чему тут удивляться?

И ведь не поспоришь. Даже отрицать, что у меня и Андрея в принципе были отношения − глупо. Какие-то больные и болезненные, но ведь были. С той самой секунды, когда я зарядила ему игрушкой в лоб.

− Как он? − Я всё же отрываюсь от созерцания своей обуви и перевожу взгляд на тётю Таню, по пути цепляя глазами цаплю. Она смотрит на меня презрительно, и я её понимаю. Будь я на месте Милены, последний человек, которого я бы хотела здесь видеть − тот, который едва не отправил в морг её парня.

− Нормально. Приступ сняли, но теперь − никакого халапеньо!

Тётя Таня устало улыбается, я тоже предпринимаю попытку ответить ей взаимностью. Но получается как-то хреново.

− Он просил тебя зайти к нему.

− Кто?

− Как − кто? Андрей.

− Зачем?

− Я не знаю.

− Зато знаю я. Попробует прибить меня штативом для капельницы и будет прав.

− Глупая. Он не сердится.

− Почему?

− Я же сказала, что он тебя любит.

Очень хочется запротестовать. Но сейчас, когда меня гложет непереносимое чувство вины, я даже не пытаюсь этого сделать.

− Значит, мне можно к нему зайти?

− Нужно!

Орловский лежит на больничной кровати, и от одного только этого осознания хочется совершенно трусливо развернуться и сбежать. Но я просто подхожу и встаю в полуметре от него. Кажется, он спит, что даёт мне возможность стоять и смотреть на него, отмечая какие-то вещи, которые раньше казались совсем неважными. Как он хмурится во сне, например. Точно так же, как в детстве, когда ему было семь, а мне шесть, и он пытался меня «строить». Как же давно это было! Кажется, в какой-то другой жизни, где были совсем другие Андрей и Рита.

− Пухляш, ты во мне дыру проделаешь, − жалуется он, не размыкая глаз, чем заставляет меня инстинктивно отступить на шаг. − И я совсем не о щедрой порции халапеньо в моём желудке.

− Я…

Что − я? Вот что мне ему сказать? Не виноватая я, эта идея сама пришла? Или может: прости меня, я больше не буду?

− Да? − уточняет он, приоткрывая глаза и вперившись в меня взглядом.

− Мне очень жаль, что всё так вышло, − говорю то, что крутится на языке с того момента, как Орловский стал задыхаться на глазах у изумлённой публики. − И ты мог бы предупредить, что у тебя аллергия на халапеньо!

− Да-а? Как бы это выглядело, по-твоему? О! Какой чудесные пирог с ревенем! Только я его есть не буду, у меня аллергия на один из его компонентов, а именно − на перец?

− Да, глупо, согласна.

− Более чем.

Я поджимаю губы, не зная, что ещё добавить. В принципе, всё, чего бы ни пожелал мне сказать сегодня Орловский, я заслужила на все сто. Но и продолжать оправдываться не хочется. Я виновата и знаю это. И он тем более знает, что я это знаю.

− Почему ты меня позвал сюда?

− Потому что в курсе того, как ты станешь изводиться.

Его слова − словно удар под дых. Потому что совершенно не соответствуют моим праведным желаниям оправдаться. Орловский словно знает обо мне что-то, что доступно только ему. Например, как я стану корить себя, на чём свет стоит, когда останусь одна. И хочет избавить меня от этого. Несмотря на то, что я его едва не убила. Пожалуй, это самое суровое наказание для меня.

− Андрей… − тяну я, и в моём голосе слышатся те нотки, которые кажутся несвойственными мне от слова «совсем».

− Да, Пухляш?

− Почему у нас с тобой всё так?

Боже, нет. Мне совсем нельзя задавать ему этот вопрос. Там, в коридоре, его девушка, которая подходит Орловскому на все сто. Красивая, изящная, умная… впрочем, в последнем я сильно сомневаюсь. А я стою тут, рядом с парнем, которого знаю с самого детства, и задаю ему наиглупейший вопрос.

− Как − так, Рита?

Он впервые за очень долгое время называет меня по имени, и это совершенно запрещённый приём. За такое Орловского в принципе стоит приговорить к пожизненному сроку. Потому что это сбивает мою вселенную с привычной оси.

− Странно. Не как у людей.

− И тебе это не нравится?

− А тебе?

− Ответь первая.

− Я… не знаю. Для меня это привычно.

− Но ты всё равно задалась вопросом: «почему всё так?»