Нина Берберова - Немного не в фокусе : стихи, 1921-1983

Получив письмо Н. Н., я обратился к главному редактору “Время и мы” с протестом, а копию отправил Н. Н. Желанных последствий это не имело. Редактор, журналист советской школы, на мое письмо не ответил вообще, как я того и ожидал, а Яновский, когда выпустил свои мемуары книгой, то из коммерческих игр сделал покер, а сплетню о Сорренто описал как “слух”, а не как достоверный факт. Теперь эту клевету, к сожалению, повторяет новое поколение историков литературы.

Но и это не беда. Посмертная хула — часть трагического в истории, она лучше, чем канонизация недостойных. Утешая страшно огорченную Н. Н., я написал ей: “Иногда мне кажется, что мы унижаем память великих людей, когда защищаем их как людей от клеветы”. Но и сам я иногда должен был защищать жертв истории от ярости Н. Н.

После нашей встречи летом 1987 г. в Вермонте Н. Н. прислала нам второе издание “Курсива” — “на память о встречах, на память о согласиях наших и несогласиях, на память об общей нашей любви к Одному и Тому же”. В этих прописных буквах я вижу что-то нехарактерное для прежней Берберовой, но ставить точки над “i” не стану.

Я помню, в чем заключались наши “несогласия” тем летом, когда Н. Н. приехала в русскую летнюю школу в Миддлбери получать степень почетного доктора. Там царила тогда странная атмосфера. Студентка из старой эмигрантской семьи, приехавшая из Парижа, перестала ходить на мои лекции, узнав, что я еврей, и очень негодовала, что ее не предупредили заранее о еврейском засилье и что ее ввела в заблуждение моя фамилия (другой еврей, преподававший русскую литературу, был покойный Е. Г. Эткинд).

Н. Н. была окружена восторженными молодыми людьми, которые все расспрашивали ее о Ходасевиче. Я не удержался и напомнил ей наш давний разговор в “Stagecoach”. ‘Теперь вы согласны, что Ходасевич был великий поэт?” Она опустила глаза и ответила: “Еще бы не помнить. Вы были правы. Его день пришел”. Но отыгралась, когда я сказал ей, что разбираю с аспирантами ее “Лирическую поэму”. “Прикажете вас благодарить? — Благодарить должен я вас, а вот как она была связана с «Соррентинскими фотографиями»?” — Они написаны одновременно, моя поэма даже раньше”.

С поэтами филологу не надо говорить об их стихах, это не этично, да и все равно правды не скажут.

Была эпоха возобновленных исторических дискуссий, а она не могла жить без политики, и разговор, не в первый раз, зашел у нас с ней о расстрелянном императоре. “Ходынка, Цусима, девятое января, 14-й год, и все-таки никто не заслужил той смерти, которой умер он, с сыном на руках! — Он заслужил! Он заслужил свою смерть! Десять таких смертей!” Никогда не встречал я человека, который бы одновременно так ненавидел Романовых, презирал русскую аристократию, какой она стала к концу XIX века, и боялся русских революционеров и масонов. Масоны были ее манией, она серьезно считала, что если бы не масонская клятва союзникам, то Россию можно было бы спасти, может быть, еще и летом 1917 года.

Н. Н. прислала мне “Люди и ложи” (1986) с изъявлением “странного чувства, что эта книга как будто вышла как раз в нужный момент!”. Она заложена у меня листком с пунктами моего телефонного разговора с ней о ее книге. Главные из них: 1) “Великий Восток” никогда не принадлежал к “принятому (accepted) масонству”; 2) нравственный дух масонства, дух терпимости, был чужд этой ложе, как непонятен он и самой Берберовой; 3) основным изначальным пороком масонства была секретность, которой воспользовались те, чья специальность — секреты. Политические разведки с самого начала проникли в ложи. “Началось с Мастера-Месяца, кончилось полковником Аписом”, — сказал я ей. “Какой мастер?” — переспросила она. “Мастер-Месяц в хижине угольщиков, когда Байрона принимают в карбонарии, знаете, у Алданова?” — “Конечно, знаю!” — воскликнула она и мгновенно замолкла, вспомнила, что Мастер-Месяц оказался агентом английской разведки. Это последний наш разговор, который у меня записан. Помню, что мы разговаривали по телефону опять в начале 1990-х годов, после выхода стихотворений Ходасевича в “Библиотеке поэта”: Н. Н. была окрылена своим успехом во Франции и в России. Казалось, что много времени еще впереди, успеем поговорить.

Но вдруг она исчезла из поля зрения, и смерть ее прошла для нас незаметно. В тот год мы были очень заняты семейными и научными делами.

Н. Н. была отважная женщина, не железная, а из самой стойкой шведской стали, тверже, чем Август Стриндберг, которого она — с неженскою душой — почитала. К религии, в которой была крещена, она относилась как к идолопоклонству и бессовестному обману.

В семидесятые годы какой-то “выездной” советский поэт не нашел для нее более подходящего подарка с родимой земли, чем медная иконка, вроде той, что привез ей в декабре 1942 г. из оккупированного Смоленска С., “герой нашего времени”, описанный в “Курсиве” в главе “Черная тетрадь”. Н. Н. с наслаждением рассказывала, как озадачен был добрый человек из богомольной брежневской Москвы, когда она ему посоветовала: “Это вы лучше подарите моей уборщице, а не мне”.

Того квадратного окошечка билетной кассы, в очереди к которому всю жизнь стоял Иннокентий Анненский, она не боялась, а когда ей почудилось, что очередь движется слишком быстро, то перестала спать, решив, что отоспится уж там на месте. Однако ее увезли в больницу в полном упадке сил, и врачи объяснили ей научно, что спать человеку необходимо в любом возрасте. После этого она прожила еще пятнадцать лет, ветреная, чуть сгорбленная Геба, всех читателей дружески посвящавшая в свою базаровскую тайну вечности и гроба (“Пусть ваши ведают потомки, — / Своих иметь не довелось”):

А все-таки иногда хочется написать ей несколько слов электронной почтой: “Ау, Нина Николаевна! Ведь мы не успели попрощаться. Хорошо ли вам в садах за огненной рекой?”

Лукерья из “Живых мощей”.

Из “Хижины дяди Тома”.