Николай Постарнак - Обыкновенный день

Ходит женщина вдоль по скверику.
Зачарованно вслед гляжу.
С модой самою новой сверено
ее платьице-парашют.
Ее молодость так и светится,
и помадой не сожжена.
Мне о ней говорили соседи:
— Это бывшая чья-то жена.

Говорили о ней соседи:
—Приходил к ней какой-то хлюст...
— Это ль грусть? — говорю. — Разберусь.
Вам-то что, говорю, усердствовать?

Я ведь знаю —
зовут Аленкой.
Слишком долгой была зима.
Знаю — дома пеленки, пеленки,
а давно ль из пеленок сама.

И отдарком какому лиху —
челка, платьице-парашют?..
Я сегодня ее окликну.
«Как, Аленка, живешь?» — спрошу.

И птиц осенний перелет,
и листьев перелет
на переплет окна
и на
моста литой пролет.
И на руках у высоты
чугунной, словно взят
ты на поруки ею,
ты
вперед спешишь, назад.
Мне не узнать начал,
начал
согбенности твоей.
(Но вот ведь — соловей зачах,
а песенка светлей).
И середины не узнать.
(Но строг и светел лик)...
Прости, старик.
Прощай, старик.
Не обессудь, старик.
Как одиночество твое,
распахнут окоем.
В нем крыл прощальных острие
И листьев лет. И в том
я понимаю, человек,
растерянность твою,
как и листвы последний сверк
за полосою вьюг.
Снуют под мостом катера.
И не спеша, не вдруг
идет природа на таран,
на следующий круг.

Снегами взята в белое кольцо
трамвая остановка кольцевая.
Февраль.
И стужа на одно лицо
прохожих лица перелицевала.
В канун сосулек
и в прилет синиц —
сутулость жестов, сумеречность лиц.
Поскольку нам вслепую, по пятам
холодного движенья не отринуть...
Но в самый раз зато
начать картину
«Прилет синиц. Большие холода».
Так он размыслил, человек хороший.
А размышляя, краски разминал.
Он валенки затем и к ним калоши,
как мелочь, на ботинки разменял,
И вышел,
на тепло рукой махнув,
так, словно бы на время промакнув
угрюмый хаос, выстудивший город,
над коим, через силу колоколя,
зашлись навзрыд осин колокола.
И млечным светом серого стекла
денницы свет — и нежен, и доверчив,
едва достигнув уровня деревьев,
из обихода утра был изъят.
Но ощупью почти, как бы незряч,
он оттенял и чествовал кончину
зимы, сошедшей все ж наполовину,
так, словно проследив первопричину,
округе разрешал он этот плач.

Однажды все обиды выплачь,
приникнув к косяку дверному,
до капельки всем бедам выплати
и настроению дурному.

Вглядись —
он пацаном чумазым,
твой хмурый день, красив и чуток.
Вот босиком проспектом вмазал
ушастый чудик.

Везьмет тебя твой день подножкой,
чтоб не ушиблен, —
обычного грузовика подножкой
чтоб был ожизнен.

Рекою самой синей масти
притормозит он,
твой добрый день,
твой умный мастер,
твой композитор.

Он вслед тебе помашет пристально
на прощанье.
И ты поймешь, что был он присказкой
и причастьем

к тому, что так красиво выпала
река тебе, что позабыты
твои горчайшие обиды
и беды, что вчера ты выплакал.

Мне сегодня звонят, звонят.
И летят голоса в зенит...
Вы, друзья, оставьте меня.
Ты, красивая, не звони.

Время движется. Вечер тих.
И единственная строка
Без обмана уходит в стих
Из потемок черновика.

Я ее отдышал: «Живи
Плотью пашен, теплом полей,
А когда не хватит любви,
Умереть по-людски сумей...»

Шел я городом. Дождик шел,
Крыш остукивал позвонки...
Все я выдумал про звонки.
Никакой строки не нашел.

Просто шел посреди светил
Городских. На исходе дня
Друг старинный, о ком забыл,
В толчее окликнул меня.

Мир становится осязаемым,
геометричным и сообразным —
мы взрослеем.
Но зачем же тогда
слетаются не однажды
на свет наших зеленых полуночных ламп
(или сиреневых, или голубых)
все бабочки детства, бесполезно погубленные
нами
в нашем давно-давно?
Но зачем же тогда не однажды
хочется приподнять черствый ли,
набухший ли дождями клинышек земли,
как резиновый клинышек двухцветного мяча,
понапрасну испорченного нами
в нашем давно-давно,
приподнять и посмотреть — а что там, внутри,
Или же зачем не однажды
хочется прильнуть колкой щекой
к старой коричневой яблоне,
столько раз ограбленной нами
в нашем давно-давно, —
стыдно попросить хоть одно яблочко.
...Мы идем не однажды
веселой аллеей откровений и истин
наших давно-давно.
И становятся резче
мысли задуманных нами стихов,
и прекрасней проекты задуманных зданий.
Сегодня постучался в окна моих очков
белый-белый, добрый-добрый
мотылек.

В забытом,
в прошлом,
где степей страницы
листает ветер,
за черным Чехраком
лежат моих прапрадедов станицы,
землею почерненных чумаков.

Они ушли,
не зная революций,
дорогами, сожженными огнем копыт...
Мне слышится — степные песни льются.
И ночь храпит.
И каганец коптит.

И он,
которого лишь по музеям знаю,
в медвежью шкуру завернувшись глубоко,
грустит по мне.
В его зрачках тоска глухая.
В его живых зрачках
тупая боль веков.

Но прорезается
и у виска стучится
мысль,
до бунтарства жгуча, высока...
Вселенная созвездьями струится.
Скользят планеты по его щекам.

Николай.
Ни кола, ни двора.
Только дымное эхо костров.
Только буйное эхо подков.
Черноморская злая бора.
Только смутное эхо веков, —
сладость соли и табака.

И сидят у огня чумаки.
Бородаты. На песню легки.
Нет у них ни кола, ни двора,
— Николай, — говорят, —
нам пора.
Наша воля, куда нам пора.
Хоть до Стенькина та-бо-ра.

От России
до скифских могил
затерялись вы, предки мои.
Мое имя от вас —
Николай.
Ни двора не хочу,
ни кола.

Судьба нам прочила, пророчила
недоброе и нерезонное...
Пальто демисемисезонное
семью ветрами оторочено.

Навстречу мне клекочут лебеди
над тундрой,
над моею Летою.
Но кличет степь ковыльным лепетом:
— Ах, лепо ли?.. Не лепо ли?..

Не лепится судьба?
Нелепица!
Земля сама навстречу вертится.
И — ни кола нам.
И — не встретиться.

Своя у вас, другая летопись.
И — ни двора.
В дорогу верится.
И новым смыслом песня полнится.
И где-то впереди заветрено
то слово, что насущно молвится.