Юрий Гречко - Паром через лето

Ах, какое шло кино
где‑то там, давным–давно!
Мы сидим окаменело.
В зале дымно и темно.

Зал хохочет. Пленку рвут.
Вспомни, вспомни, как зовут
эту женщину?.. Пытаюсь —
кадры глупые плывут.

IX

Заглушив бензопилу,
побрели к дымку, к теплу,
Где‑то близко в чернолесье
тюкнул дятел по стволу.

Чай артельный на костре
преет в цинковом ведре.
Кружка пальцы обжигает.
Дело к ночи, в ноябре.

Тишина‑то, тишина!
Вся тайга насквозь слышна.
Кружит голову от чая,
как от черного вина.

Друг смеется: — Эй, старик,
раскачаем материк?..
Это молодость хохочет,
отдавая век за миг.

И, непризнанный артист,
бывший школьный медалист,
на расстроенной гитаре
он наяривает твист!

(А погибнет через год,
мост спасая в ледоход.)
Ничего еще не знает.
Все поет для нас, поет…

X

Леспромхозовский оркестр
оглушил тайгу окрест.
Рвет кумач, срывает шапки
вольный ветер здешних мест.

Валит к насыпи народ.
— Лесорубы, шаг вперед! —
сипло выкрикнул начальник.
Только кто пас разберет?

Что за важность? Все рвались
сквозь тайгу, на север, ввысь,
чтоб серебряные рельсы
в эту насыпь улеглись.

Коммунисты, шаг вперед!
Камни Бреста, шаг вперед!
Днепрогэс,
Тайшет,
Магнитка —
все, что было, —
шаг вперед!

XI

Этот северный пейзаж
разве в. карте передашь!
Есть в конторе план дороги,
где маршрут отмечен наш.

Все понятно: суть важна.
Карта быть сухой должна.
Только цифры километров
четко требует она.

Ну, а если тот пунктир
ты сквозь сердце пропустил,
прорубался сквозь завалы,
тропы слегами мостил?

Если лед зубами грыз
и любил, усталый вдрызг,
если палуба взлетала
и обрушивалась вниз —

значит, молодость права!
Значит, молодость жива!
Ей — особые масштабы
и высокие слова.

XII

Сквозь сон сирена голосила.
Внизу постукивал движок.
Я спал на палубе буксира,
лицом уткнувшись в вещмешок.

Я был один! Моя планида
склонилась к перемене мест
и сигаретами платила
за безбилетный переезд.

Тайга нас тихо обтекала.
Дышала прелостью земля,
где шла последняя декада
осеннего календаря.

Прощай, таежная глубинка!
В прозрачном ельнике твоем
чернеет древняя обитель
под покосившимся крестом.

Опять учетчице чумазой,
переходя на разворот,
сигналят бешеные МАЗы
в кромешной темени болот.

Опять крепки мои ладони,
хотя мозоли и саднят.
И мысли тайные о доме
еще покоя не смутят.

И я опять знаток морошки.
И каждый вальщик мне знаком.
Мое лицо сожгут морозы —
те, что за двадцать, с ветерком!

Но за палаткой мальчик новый,
так непохожий на меня,
на лапник падает сосновый
и что‑то пишет у огня.

Светлым–светла его свобода,
и путь его неповторим.
И дым летит до небосвода,
мешаясь с облаком ночным.

Прощай!..
Я спал, укрывшись робой,
почти в низовья занесен.
Тобол и лес шумели ровно,
с винтом буксира в унисон.

Матрос расталкивал: — Подходим.
Туман промозглый и густой
стоял на гнутых досках сходен
над маслянистою водой.