Юрий Гречко - Паром через лето

Дышите российской глубинкой.
Наведайтесь в рощу свою.
Дорожку в саду разгребите,
чтоб к зимнему выйти жилью.

Отечества тихие звуки
тотчас отзовутся в душе
сочувствием тайным, как будто
вы молоды были уже.

Курили на мерзлых ступенях
и слышали издалека,
как чьи‑то полозья скрипели
в пустых небесах большака.

Так пела гармоника, в поле,
где нету ни звезд, ни луны —
лишь снежная, дикая воля
простерта с любой стороны.

И зябко подернув плечами,
вы сразу поймете всерьез,
что любят рассудком вначале,
а с возрастом — любят до слез.

Что можно отсюда уехать
и где‑то прожить до конца,
оставив заречное эхо,
как гипсовый слепок лица…

Мне выслало детство
забытый рисунок…
Там в области сердца
не властен рассудок,

над формою сущность
еще не довлеет,
и горбится суша,
и парус белеет.

Дорога петляет,
сияют вершины,
огонь впечатляет,
как хвост петушиный,

и дым коромыслом
до неба восходит
от толстого мыса,
где жизнь происходит…

Ах, ясные краски
смешной акварели!
Прекрасные страсти
еще не созрели,

поля зарастали,
труба не трубила…
И даже война
никого не убила!

Как много лет назад я был влюблен
и солнцем на рассвете ослеплен!..
Я жег табак. Меня сжигал восторг.
Куда там спать! Небритый проводник
на миг в холодном тамбуре возник,
мне прокричав: — Сейчас Владивосток!..
И поезда пронзительный свисток,
и редкий лес, и придорожный стог —
смешалось все. Земля неслась вперед.
Густел туман. Блестел оконный лед.
Дыша в стекло, я наскоро искал —
когда и где, как синяя слюда,
проглянет океанская вода
сквозь редкий лес, в разломы белых скал.
И упускал подробности чудес.
Теперь неясен цвет моих небес,
вес кошелька и запах табака…
Остался стук колес издалека,
где жизнь еще прекрасна и легка —
беспамятно прекрасна и легка…

Тихо плещет вода о дощатый паром,
о дощатый паром, о смолистое древо.
Черный лес впереди, как рисунок пером,
как рисунок пером, ускользающий влево.

Черный лес позади полон зыбких теней,
полон зыбких теней, их страстей и борений,
непробудных болот и замшелых камней,
и замшелых камней — первородных творений.

Равнодушно и сонно. Движенье Туры,
лишь движенье Туры средь осеннего леса
поглотило закат, отразило костры,
отразило костры, не имевшие веса.

Первый бакен зажгли. И по стрежню реки,
и по стрежню реки, как по зябнущей коже,
рассыпаясь, бегут, мельтешат огоньки,
мельтешат огоньки лунной ряби и дрожи.

Кто‑то песню запел, кто‑то бросил весло,
кто‑то бросил весло, и притих, и неслышен…
Чью‑то лодку с излучин несло и несло,
все несло и несло мимо спящих камышин…

Все, что было в жизни той,
притягательно и странно.
Кошелек, всегда пустой,
не оттягивал кармана.

Наплывал ночной перрон,
суматохой оглушая.
Я умел владеть пером,
зуд бессонницы вкушая.

И среди живых вещей,
словно тень живому вторя,
был завистлив, как Кощей,
до чужой любви и горя.

И меня несло и жгло
и сжигало снежной пылью…
И неслышно время шло,
оборачиваясь былью.

По серой насыпи разъезда,
вдоль полосы березняка
прогуливаемся неспешно
до встречного товарняка.

За сдвоенной чертой металла
край простирается лесной.
«Какая глушь!..
Здесь время стало…» —
вздыхает кто‑то за спиной.

Уже во власти преферанса,
клянем скучнейший перегон
и, с проводницей препираясь,
в свой водворяемся вагон.

Там мальчик в розовой футболке
матрос на марсе корабля —
глядит, свисая с верхней полки,
как удаляется земля,

где, словно золото по черни,
осины желтым занялись
и льется тихий свет вечерний
на деревянный обелиск.

Мы были острижены коротко,
роднились похожестью лиц
и знали о службе с три короба
историй, легенд, небылиц.

Майор–военком, нас построив
на мокром асфальте двора
в кривую колонну по трое,
вздохнул облегченно: — Пора!..

Пора! Распахнулись ворота,
военный оркестр заиграл.
Еще не военная рота
сквозь город прошла на вокзал.

Еще и не в ногу… Но было
у всех нас на дне рюкзака
простое солдатское мыло
и звонкий дюраль котелка.

Но пели походные марши
извечную песню свою.
Мы делались строже и старше,
впервые шагая в строю.

Мы шли через площадь. И близко
от наших нестройных рядов
вдруг встала стрела обелиска
героям военных годов.

Здесь пахло подорванным дзотом,
волной контратак, высотой —
фрагментом войны, эпизодом
из огненной хроники той.

Над смертью, над кровью ранений —
плита, орудийный замок…
О, как мы держали равненье!
Оркестр по наитью умолк.

Никто нам команды не подал:
молчал строевой старшина.
Он весь подобрался и понял,
что значит сейчас тишина —

средь площади южного города,
в тумане дождя навесном —
для нас, для остриженных коротко,
родившихся в сорок восьмом.

Посредник вскричал:
— Вы убиты, сержант, наповал!..
А я–то
на счастье слепое свое уповал,
когда мы бежали, шалея,
в учебном огне.
И цепь отпустила меня,
разомкнувшись на мне.

Я падал на спину
в стране облаков кучевых.
Земля доносила
дыханье и топот живых.
Летел, накреняясь по ветру,
высокий ковыль,
и дым клочковатый,
и горькая рыжая пыль.

Убитый условно,
я падал на полупути.
Трава и деревья
могли сквозь меня прорасти.
И птица щегол
распевать надо мною могла,
когда наступает
весенняя душная мгла.

…А кто‑то сорвет землянику и скажет:
— Горчит…
В траву упадет,
рассмеется, потом замолчит.
И будет, наверно, лежать
голова к голове
с солдатом без имени,
давшим начало траве.

Геликон басит, как шмель,
над холодным садом.
Пахнет первая шинель
интендантским складом.