Юрий Гречко - Паром через лето

Какая свобода
под сводами леса слоняться
и к призрачной мысли
о снеге светлейшем склоняться!
Под стенкой сарая дремать,
дожидаясь парома,
и слышать сквозь дрему,
как пахнет сырая солома,
как хмурится небо
и листья с осин облетают
и в воздухе тихом
почти бесконечно витают.

Сентябрь — ив далеком саду дозревают плоды.
Пора вспоминать, что библейский запрет отменен.
Сияет кувшинка во мраке цветущей воды
свечой во блаженном неведенье смены времен.

Герань под окном перешла в золотой сухостой,
пустая веранда готова к приему гостей,
которым грешно ли нагрянуть и стать на постой,
не дав о себе наперед телеграфных вестей.

Вечерним содружеством правит ленивая блажь
вкусивших от древа с лукавым названьем «ранет».
Отпущена мера болгарского перца в гуляш,
в мошну виночерпия — горсть полновесных монет.

Прекрасной лозою увенчан мой друг тамада.
Пространные тосты навеяны соком лозы.
Темна в облаках, надвигается с юга вода
завязку застолья окрасить началом грозы.

Во здравие ночи трубит жестяная труба,
сокрытая в дебрях сырой резеды и плюща,
когда благосклонным перстом указует судьба
сплотиться у лампы и ночь пережить сообща.

Не будем пристрастны к случайному выбору тем,
веселого зелья нацедим в бездонный кувшин;
помянем прошедшее наше, быть может, затем,
что нынешний праздник разлукой навек завершим.

Затем, что отпущено времени только в обрез
и утро едва ли забрезжит в четвертом часу,
и капли воды, просочившись сквозь ветхий навес,
во сне — как топор лесоруба в оглохшем лесу…

Лиловая вязь светотени
пестрит четвертушку двора,
и запах нагретых растений
по комнатам слышен с утра.

Какие простые приметы
у первоосенней поры!
Очерчены резко предметы,
деревья и конус горы.

Горячие доски фасада
белеют почти на глазах.
Ранет доставляют из сада
и варят в глубоких тазах.

Ползут облака, означая
игру с дождевою водой.
Но блага вечернего чая
нисходят своей чередой:

несут голубые сосуды
и яства на желтый поднос,
и в звяканье чайной посуды
не слышно мелькание ос…

Купите патефон
на шумной барахолке.
Смотреться будет он
под сенью книжной полки.

Веселая игра —
старинная машина!
Вставляется игла,
сжимается пружина.

Мембрану вниз — и вот
надсадно и игриво
чужой кумир поет
о карнавале в Рио.

О том, как без воды
остался праздный город,
на разные лады
чревовещает голос.

Любого уморит,
отправит в аут живо
набором «рио–рит»
домашнего пошиба.

…Но, просветлев лицом,
мать входит из прихожей:
— У нас с твоим отцом
был до войны похожий.

Стоял в пустом углу,
ломался и картавил —
отец одну иглу,
как бритву, часто правил.

Ты странным был, сынок:
когда кричал сердито —
никак уснуть не мог
иначе чем под «Риту».

Любил «Гавайский вальс»,
смеялся под «Калинку»…
Но, что же я… у вас,
я вижу, вечеринка?..

Купите патефон!
Костюм еще потерпит.
Старинный вальс–бостон
круг прошлого очертит,

где нет еще войны
и мама осторожно
накручивает сны
над пологом в горошек…

Забредаю по пояс
в луговую траву…
Я сейчас успокоюсь,
отдышусь, оживу.

Здесь щегол с хитрецою —
посвистит, помолчит,
мед цветочной пыльцою
чуть заметно горчит.

От забот отлучая,
тихо–тихо шурша,
мокрый куст молочая
бродит близ шалаша.

Ни обид, ни промашек…
Возле стариц глухих
в душном цвете ромашек
даже ветер утих.

Входите в занавес потертый
из затемненной стороны,
где незнакомые актеры
вживаньем в роль увлечены.

Сводите бархат за спиною
движеньем пары ватных рук.
Ослегтнув, словно спелеолог,
тянитесь на неясный звук.

Вы начинали издалека,
еще не зная, как манит
талантливейшая галерка
на свой двуполюсный магнит.

Она не слушает — внимает,
окаменелая навек,
вас до нее приподнимает
вниманья стереоэффект!

…Так дышит просека — устами.
И чьи‑то прошлые следы
ведут на выпуклый хрусталик
незамерзающей воды.

Так ваша исповедь — деревьям,
когда останетесь одни
в березняке заиндевелом,
прошитом строчкою лыжни,

когда вы полуинстинктивно
костер сложили вдалеке,
молясь, чтоб горло отпустило,
на тарабарском языке…

Полыхнула ночная солярка
из нутра жестяного ведра.
Неподвижно и сонно стояла
вровень с лесом сырая вода.

Омывая высокую землю,
не тревожима плеском весла,
горький вкус приворотного зелья
в берегах, как в ладонях, несла.

Кто там светит, дорогой измучен .
через топи прозрачных болот?
Меж крутых ли осенних излучин
перевозчика сон не берет?

Привставая с дырявой рогожи,
что‑то слышит в просторе пустом,
все он слышит свое. И прохожий,
знать, свое, прикорнув под кустом…

Когда‑нибудь зимой
приедет старый друг.
И первый взгляд его,
короткий, словно возглас,
напомнит мне о том,
что наш прекрасный возраст
уже проснулся в нас
и насторожил слух.

Когда‑нибудь зимой
мы станем лампу жечь
и выдумаем все,
что было нашим прошлым,
и жизнь пересечем,
и не заплатим пошлин
иных, чем этот стол
и сбивчивая речь.

Когда‑нибудь зимой
мы все сообразим
в мученьях наших жен,
в их горестных поступках
и назовем любовь
возможностью подспудной
принять простую мысль,
что мир неотразим.

Когда‑нибудь зимой —
ни раньше, ни поздней —
нас тайно охранят
домашние пенаты
дыханьем батарей
от участи пернатых,
и мы переживем
десяток снежных дней.

Когда‑нибудь зимой,
в начале иль в конце,
мы вспомним наконец,
мы вспомним друг о друге!
Под горьковатый чай,
под строгий окрик вьюги
не в первом говорить —
в единственном лице…