Юрий Гречко - Паром через лето

В отечестве синих небес,
в оконце болотной воды
шумел, запрокинувшись, лес,
мерещился холод звезды.

Бреду от куста до куста
под скрипы попутных телег,
минуя грибные места
и гать из березовых слег.

И чую смущенной душой,
что в тихо густеющей мгле
толики тепла небольшой
уже не хватает земле.

Выходит, настала пора
вернуться в пустое жилье
и явной работе пера
все тайное вверить свое.

Веселые мысли внушать
о долгой зиме впереди,
холодным простором дышать
до колющей боли в груди.

Талое озеро среди ландшафта,
гнезда пустые в роще вороньей.
Кажется, вброд переходит ольшаник
тихое небо с дорогою вровень.

Словно бы камень литографический
кто приложил к снегам ноздреватым,
чтобы явился рисунок травинки
с завязью ландыша, что назревает.

Все невозможней пуститься обратно,
будто корнями в тебя поврастали
заросли эти и свет из дубравы,
где колея почернела местами.

Долго метался и колобродил,
не согревали кумиры чужие.
Может, и были они благородней,
но ни один — непросохшей ложбиной.

Ни одного не помянешь отныне —
стоит шагнуть на дощатую кладку,
шарик рябины и воздух теплыни
под языком ощутив, как облатку.

В районной гостинице, дивно пустой,
сегодня встаю на постой.
Случайный сосед заглянул невзначай,
к себе зазывая на чай.

И чтобы дорожный блюсти этикет,
я снедь собираю в пакет —
подсохший за долгие сутки езды
набор холостяцкой еды.

Блаженно застолье январских ночей
при свете казенных свечей.
«Какие снега!..» — возглашает сосед
прелюдию долгих бесед.

О эти беседы в средине зимы,
в которых участвуем мы —
невольники службы и черной пурги,
что крутит — ив окнах ни зги.

О чем — не упомню… Скорее всего —
о музыке века сего,
о жизни и смерти, схлестнувшихся вдруг
стремительней вольтовых дуг.

Он Пушкина чтит и, почти нараспев,
на койку присесть не успев,
«Послания» выплеснет горечь и гнев,
внезапно лицом побледнев.

…С поленьев сосновых стекает янтарь.
Качаются тени, как встарь.
Плывет безрассудное пламя свечи.
Трубят егеря–усачи.

По тракту тобольскому вьюга трубит.
За картами вечер убит.
В четвертом часу упадает из рук
горячий и горький чубук.

Пора бы давно прокричать петуху…
Закутан в медвежью доху,
с крыльца ледяного, курчав, невысок, —
сбегает в дорожный возок.

Грохочут платформы.
Ползут зачехленные пушки.
Тяжелое солнце склонилось в пустой березняк…
Проснусь на разъезде.
Услышу,
как в щелях теплушки
поет темнота
и свистит азиатский сквозняк.

И сердце сожмется
в предчувствии жизни и славы,
как будто бы снова нам машут и машут вдогон
под вскрики гармоник
на станциях целой державы,
откуда уходит на малых парах эшелон.

Дневальный в печурке шурует смолистым
поленом.
Над дальнею стрелкой горит семафора рубин —
последняя искра
в порядке Вселенной нетленном,
когда засыпаешь, уткнувшись щекой в карабин…

Боярышник светит рассеянно
на склоне вечерней зари.
И корень, как шнур из розетки,
тянется из земли.

Лампу забыли серебряную
в комнате на столе.
Тихо прошли под деревьями
по глинистой колее.

Оглядывались и все видели,
бредя по сонным полям, —
свет этот удивительный
во глубине полян.

Если верно,
что комната — это портрет постояльца,
узнавай меня
в хламе обоев и в книжной пыли,
в разговорах с тобою,
которые не состоятся,
в состояньях бессонниц,
куда бы они ни вели.

Узнавай меня
в скрипе сухих половиц под ногами,
в стуке старых часов,
в повороте дверного ключа,
в сквозняке через дом,
в этой непритязательной гамме,
что сыграет гроза,
где‑то в дальней степи грохоча.

И в дороге сквозь лес узнавай,
и в коричневой дымке,
и в тени
от копны свежескошенных вянущих трав,
в тонких нитях слюды,
что плетут пауки–невидимки,
проявляя в работе
спокойный старушечий нрав.

И–когда свечереет
и длинные тени из сада
сквозь веранду потянутся
легкой, бесшумной чредой —
узнавай меня в пенье рожка,
пробудившего стадо
у недвижной реки,
под зеленой горячей звездой.

И, узнав наконец,
торопливо сбегай по ступеням,
и, смеясь или плача,
мне руки навстречу тяни…
Ночью ветер в саду прошумит
и смешается с пеньем
темноты,
окружающей дом, погасивший огни.

Уже не зима,
и природа души благосклонна
к смешению звуков,
к явленью высоких чудес,
когда, оекользаясь на глине,
сбегаю по склону
в прозрачный и мокрый,
пронизанный трелями лес.

И слышу с обрыва
глухого лесного оврага,
что голос небес
надо мною предельно высок,
и в глинистом русле
бушует прозрачная влага,
и в жилах деревьев
бушует коричневый сок.

Я так осторожен
и так неуклюже галантен
с кизиловой веткой!
Но капли безбожно вкусны
и сыплются щедро,
лишая ненужных гарантий
опять не влюбиться
и выйти сухим из весны.

Художник под елью
высокую ставит треногу,
свистит потихоньку
и пишет лесную дорогу.
Посмотрит под ноги —
ромашка цветет, подорожник.
Он с них начинает.
Такой аккуратный художник.

Он краски мешает
и больше всего озабочен
лиловым репейником —
маленьким чудом обочин.
Он слышит,
как ветер играет с кустом молочая,
движение листьев
за двадцать шагов различая.

Осенний стожок перед ним,
как божок невысокий,
встает, подбоченясь,
из зарослей желтой осоки.
И близость реки
он в лесной духоте ощущает —
край пестрой палитры
под ультрамарин очищает.

Чернеет обитель,
грохочет пустая телега,
подкова в пыли —
словно давешний след печенега.
На красном песке
просыхают зеленые сети.
Паром подвигается
к левобережью Исети.

Художник торопится,
красок ему не хватает:
он к чистому цвету
большое пристрастье питает.
Темнеет, светает…
Кончается осень однажды,
но не утоляет
мучительной творческой жажды.

Художник, художник!
Полжизни на это убудет.
И может случиться,
что кто‑нибудь нас не забудет
и тоненькой кистью
потянется к краскам отважно.
И солнце его ослепит…
Остальное — не важно!