Леонид Леонов - Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3. [1944-1945]

Из Брянска сообщили, что действия партизанского отряда имени Ворошилова тесно связаны с Черниговщиной и мой запрос переправлен в Черниговский военкомат.

Поэтому обращаюсь к вам, уважаемые черниговцы. Жду от вас весточки о моем отце: какова его судьба, где его могила, если он погиб на черниговской земле в период Днепровской битвы».

Драгунов разослал письма во все районы области, где действовали в годы оккупации партизаны Черниговщины, попросил проверить все партизанские могилы — не значится ли на какой-нибудь из них имени Азаряна Саркиса Сандриговича.

И пришел ответ из Гремячского сельсовета Новгород-Северского района: «Партизан Саркис Сандригович Азарян похоронен в селе Гремяч в братской могиле — в парке возле участковой больницы.

Саркис Азарян руководил партизанским батальоном „Народные мстители“. Его батальон уничтожил более пяти тысяч гитлеровских солдат и офицеров, пустил под откос 17 фашистских эшелонов с живой силой и техникой, подорвал 23 паровоза, 76 автомашин, 77 орудий, 5 воинских складов и десятки мостов на железных дорогах, нарушил множество линий связи. К тому же тысячи советских граждан обязаны воинам этого партизанского батальона жизнью. Саркис Сандригович при выполнении одной операции погиб, как герой».

«Далеко от Баку городок Гремяч, что на Черниговщине, — написала в своем письме Драгунову Лилия Саркисовна после того, как он сообщил ей о месте захоронения ее отца, — но теперь он стал для всех нас родным и близким. В скором времени приедем низко поклониться могиле нашего незабвенного отца и деда — славного воина-партизана.

Вам, дорогой Владимир Денисович, огромное спасибо за ваш неутомимый поиск, за вашу большую заботу о тех, кто до сих пор не знает о судьбе своих близких, не вернувшихся с войны».

Таких благодарственных писем у Владимира Денисовича Драгунова сотни.

Умирал мой бывший командир взвода. Уходил из жизни тихо, давно зная, что обречен. Я глядел на знакомые черты, на впалые щеки, заострившийся подбородок, полуоткрытые глаза, и хотелось приободрить его, сказать что-нибудь успокаивающее. Не получилось. А он вдруг, через силу улыбнувшись, тихо и внятно произнес:

— Да, брат, хреново. Но ничего, мы ведь и так по лотерейному выигрышу жили…

И раньше частенько повторял мой командир эти слова. В застолье, а то и так, когда житейская невзгода нагрянет.

Уходил из жизни мой командир. Был он лет на шесть-семь старше меня. В сорок третьем это была большая разница. Ведь мы тогда своего комполка, тридцатилетнего майора, величали почтительно — батей. Со временем разница в летах стерлась. И теперь взводный был уже не Дмитрием Дмитриевичем Дмитриевым, а просто Дмитрием. Димой…

Жили мы с лейтенантом в одном городе, встречались не так чтобы часто, но в День Победы — непременно.

…Где это было? На Днепре. Ты помнишь, командир, как переправлялись мы на островок какой-то безымянный с заданием корректировать огонь минометов? Лил нудный осенний дождь. Мокрым было все. Но меня, хилого, не брала никакая хворь (грешным делом думалось: отлежаться бы в тепле пару дней в медсанбате).

Влезли в утлую лодку, был с нами радист, только не наш, аккуратнейший сержант Шарый, а из другого дивизиона. Немец обстреливал переправу. Методически посылал снаряд за снарядом. Переправились. Окопчик вырыли неглубокий. Песчаник там — в землю как следует не влезешь. Стали обустраиваться. Пехота рядом, в основном «цивильные» — так мы новобранцев, не успевших еще обмундироваться, тогда звали. Ну вроде бы все в порядке. Стали развертываться, и оказалось, радист сплоховал, когда переправлялись: замочил, недотепа, батарейки питания. Что делать? Послать на тот берег? Нет, лейтенант, ты перестал ему доверять. Ты посмотрел на меня. И я все понял. Пошел к переправе. А что там творилось! Вдоль берега носился с пистолетом какой-то капитан, как сейчас помню, в пенсне, придирчиво осматривал раненых и никого на ту сторону не пускал. Я попытался объяснить ему что к чему. Он и слушать не хотел.

— Пристрелю, — кричит, — дезертир! Назад! Скоро штурм!

Наступление? А как же корректировка без рации? Нет, думаю, переправлюсь во что бы то ни стало! Пошел вдоль берега. А немцы огонь усилили, шлепают снаряды один за другим. Смотрю, плотик, три бревна, сверху плащ-палатка с сеном. Оттащил подальше, с расчетом на течение (а Днепр быстр в том месте), плюхнулся животом и поплыл. Капитан заметил и давай палить в меня. Да, видно, стрелок был никудышный, не попал. Переправился кое-как. Нашел своих, взял батарейки. Пергаментом мне их обернули. Ну, а дальше с превеликим трудом обратно, нашел тебя, командир. Связались с КП дивизиона. Через некоторое время дали огонь. Да какой! С визгом летели над головой снаряды и мины. Раз пять поднималась пехота. Но преодолеть мелководье не могла и снова откатывалась назад. Потом все стихло. Видать, не получится штурм. Берег вражеский — круче нельзя, я с первого раза понял, что орешек этот разгрызть нелегко будет. Вообще на войне отчего-то у врага берег всегда оказывался круче нашего. Так казалось. А вскоре — отбой. Дали нам команду возвращаться.

Обидно было. А впрочем, какие обиды на фронте: живые остались — и хорошо. Через многие годы, читая мемуары военачальников, мы с тобой узнали, что переправа эта была ложной, отвлекающей…

А помнишь, сколько мы вырыли всяких окопов за войну? И КП, и НП, и просто себе окопчик — землекопы мы были отменные. Перерыли, наверное, пол-Украины, пол-Белоруссии, пол-Польши. Командир ты был строгий.

— В полный рост!

— Бруствер, чтобы бруствер был обязательно.

— Хоть помрите, а перекрытия сделайте…

Ох и честили мы тебя за глаза. А теперь, через десятилетия, я думаю, берег ты нас как мог. Сачкануть-то иной раз и на фронте хотелось.

…Как-то мы говорили с тобой о страхе. Был ли он, страх? Конечно, но столько убитых кругом, что притуплялось само предчувствие опасности, риска. Могилы братские не пугали. Неосознанная до конца смелость. Откуда она? Чувство долга, солдатского товарищества — вот, пожалуй, что преобладало. И, конечно, лютая ненависть к врагу. Она была сильнее смерти. А еще я заметил: те, кто был старше по возрасту, берегли себя больше, нет, не то чтобы берегли, а осторожнее нас были. И это закономерно — у многих семьи, дети, жизненный опыт.

А впрочем, в нашей смелости было что-то залихватское, мальчишеское. Может быть, поэтому и вернулось нас так мало…

А однажды… Помнишь, командир, ночь была кромешная. Где-то в полукилометре — передний край. Справа светлее — там горела деревня. Нам с тобой приказ: выйти к пехоте и обеспечить утром корректировку огня. Нагрузил я на себя пару катушек связи, ты перекинул через плечо телефон. Идем, скрипит катушка, разматывая провод. А чем дальше, тем легче тащить этот груз. Шли-топали, но… стоп. Пора менять катушку. А где же пехота?