Лев Жаков - Убить Бенду

Священник, отпустив Бенду прохаживается по комнатке, в плохоньком свете маленькой свечи разглядывает ее. Здесь почти нет мебели: сундук с периной да стол со стулом, да еще в углу маленький сундучок с несколькими книгами.

– Не говорил ли я тебе бросить мысли о колдовстве? – вопрошает священник. Бенда молчит, но патер и не ждет ответа. – Верил я, что ты одумаешься, однако вижу, что отлучение не повлияло на горячую отроческую голову. И все же я не теряю надежды, что Иисус вложит толику разума в твои решения и ты откажешься от идеи учиться этому богопротивному ремеслу. Пойми, Господь любит всех и нет нужды уходить от него к диавольским махинам, поддаваясь проискам лукавого. Он любит и тебя, несмотря на то что... несмотря на твои противоестественные...

Бенда вскидывает голову:

– Да как же противоестественные, если они от сердца идут?

– От сердца?

Бенда опускает глаза и кивает. Святой отец поднимает палец:

– Вот! Почему же ты раньше не сказал? Я бы иначе тебя напутствовал. Ведь если твои действия идут от сердца, это не диавольские дела, но святые. И ты все равно желаешь заняться колдовством? После такого признания?

Бенда молчит. Священник делает пять шагов вправо и столько же обратно, ровно по размеру комнаты. И произносит:

– Давно думал я проклясть тебя, сын булочника, ибо твои выходки представлялись мне игрой гордыни, честолюбия, жажды отличаться от всех, вознестись выше людей. Однако ты не только развлекался свечением глаз, но иногда помогал больным. Одно это, правда, есть попытка уподобиться Богу, смертный грех. Но смотрел я за тобой и не замечал гордыни. Либо нет ее у тебя, либо ты ее хорошенько скрываешь. – Неожиданно он глубоко вздыхает: – Трудное это занятие – печься о людских душах, когда и сам червь есмь. Послушай, сын мой, не уходи, не губи бессмертную душу колдовством. От добра добра не ищут. Здесь, среди людей, ты раскроешь свой дар, если он свыше, и потеряешь, если от нечистого. А в тиши чародейской башни, среди мертвых книг – что обретешь ты, кроме душевной пустоты? Это мое наставление тебе как пастыря пасомому: иди к людям, неси свой свет...

Бенда молчит. Все давно решено, и хотя от слов священника мучительно стыдно, однако завтра утром...

Священник, похоже, чувствует этот настрой, потому что прерывается на полуслове и вглядывается в Бенду.

– Погаси-ка свечу, чадо, – просит он.

Бенда, опешив, дует на огонек, и пламя, мигнув, гаснет, только крохотный красный уголечек на конце фитиля еще виден пару мгновений. В комнате становится темно и тихо, потому что священник молчит и Бенда ничего не говорит, стоя у стола в недоумении. Затем раздается строгий голос:

– Ну что ж, возможно, этого и хочет Господь. Видимо, сердце твое пока не созрело и ему нужны испытания. Ступай в жизнь. Пока ты только отражаешь солнце, но ведь оно светит не всегда. Тебе надо научиться светить самому. Идем же, твои родители, наверное, уже беспокоятся.

Бенда вглядывается в окружающий мрак ночи... и идет за священником, ориентируясь на звук его шагов, прихватив по дороге подсвечник с погашенной свечой.

Когда патер спустился, мать и отец поднялись с мест. Священник благословил Бенду и со словами: «Мир этому дому!» – ушел.

– Значит, так? – спрашивает булочник.

Бенда кивает. Мать, заливаясь слезами, кидается Бенде на шею. Отец, приблизившись, разнимает ее руки.

– Собери вещи, – спокойно велит он.

Мать, кивая, вынимает платок, прикладывает к глазам, затем сморкается, и только тогда уже, напоследок всхлипнув, скрывается на лестнице. Скоро наверху слышны шаги, мягкий стук, причитания.

Булочник сует в рот трубку, кладет на плечо Бенде руку, которая вечно в трещинках и красная, и произносит немного в нос, придерживая трубку в углу рта:

– Ну, если без громких слов, то вот тебе мой родительский завет. Хочешь простой жизни – не легкой, а простой, – будь женщиной. Хочешь делать дело – будь мужчиной. Но всегда оставайся человеком. – Он хлопает Бенду по плечу и возвращается к креслу, но перед тем как сесть, оборачивается: – Ладно я, а мать-то не жаль? Ведь если что со мной случится, одна она останется.

– Я вернусь! – кричит Бенда.

Булочник, покачав головой, с кряхтением садится, затягивается, пускает дымок. На лестнице показывается озабоченная мать:

– Что-то случилось?..

Город только просыпается, а в лавке булочника, на улице, что ведет к площади у тюрьмы, уже открыты ставни, в окне выставлены румяные булки, пышные круглые крендели с обсыпкой, точеные упругие караваи, от золотистых из пшеничной муки до кофейных с черной коркой из плохой ржаной, хлеб для крестьян и нищих, по грошу за полкаравая. Пироги булочник пек только на заказ, для трактиров и нерадивых кухарок, поэтому когда матушка сует Бенде в котомку целый пирог, Бенда очень удивляется.

– С капустой и мясом, твой любимый, – всхлипнув, рассказывает матушка. Над ее гладким лицом с паутинкой морщин у глаз и рта, вокруг лба обернута толстая светлая коса, кое-где подернутая седым волосом. – Батюшка для тебя сделал. Он еще не спит, у камина с трубкой сидит, все смотрит и смотрит на огонь...

– Я знаю, – говорит Бенда. – Мы вчера уже попрощались.

– Может, зайдешь напоследок? Старик будет рад, так рад...

– Я знаю, – упрямо повторяет Бенда. Зайти к отцу очень хочется, но... они попрощались еще вчера, понимая, что сегодня выйдет только суета. На дорогу хватит и матушкиных слез.

Жена булочника обнимает Бенду припадает лбом к плечу:

– Ты уж возвращайся, детка! А если случится оказия, так шли весточку, письмо пиши! Батюшка мне все прочитает... – Она снова всхлипывает.

Бенда неловко обнимает мать. Солнце встало, и пора идти, иначе захочется и еще один день посидеть дома, чтобы уж наверно наговориться с родителями, потому что свидятся ли еще и когда – совершенно неизвестно. А идти в неизвестность и надо, и боязно. С одной котомкой за плечами... Но уж лучше так, чем всю жизнь просидеть в пекарне, не зная, кто ты и что ты, в то время как неведомая сила распирает тебя, заставляет иногда светиться глаза, пугая людей, собак и кошек. Вот если б мышей и крыс – был бы толк, а так только огорчения матушке с батюшкой да томление в груди.

– Я сыру головку положила, яблок дюжину, они хоть вялые немного, из остатков зимних, да сладкие. – Матушка выпрямилась, но никак не могла отпустить чадо, держала за руку и говорила, не останавливаясь, будто надеясь заговорить до вечера, когда и уходить уже бессмысленно и можно будет оставить чадо на ночь, а там, глядишь, передумает...

– Благодарю. – Бенда хорошо ощущает материнскую заботу: котомка порядочно оттягивает плечо.

– И вот, на всякий случай, – матушка сует Бенде маленький мешочек, весело звякнувший.