Марина и Сергей Дяченко - Рубеж

На коробку с коллекцией шлифованных линз наступили сапогом.

Собаку убили. Кошки разбежались. Улетела ручная сова, а белые мыши так и остались в доме.

Горит трава. В огне корчится неведомый и невидимый мир, тысячами умирают жуки и личинки, рушатся подземные дворцы.

Розовый мрамор. Жирная копоть. На крыльце – беспорядочно сваленные книги, ветер листает их, ветер торопливо просматривает, прежде чем передать огню.

Поперек усыпанной гравием дорожки лежит грузное тело тети. А там – дальше – бабушка, а няню куда-то волокут, выкручивая тонкие, в медных браслетах, руки…

И за сотни верст вокруг нет ни одного мужчины.

Ни одного; только потные гиены в стальных рубахах, несколько женщин, уже мертвых или все еще обреченных, горящие магнолии – и он , задумавший обороняться шелковым сачком для ловли бабочек.

Он не боится ни боли, ни позора. За двенадцать прожитых лет он так и не узнал ни того, ни другого. Всей его боли было – пчелиное жало в ладони, всего позора – мокрая простыня в раннем детстве.

Но тетя лежит поперек дорожки, и бабушка не замечает искр, падающих на обнаженное предплечье, и няня уже не кричит. И догорают магнолии – неохотно, но догорают…

О нем вспомнили. Сразу несколько рыл обернулось в его сторону, в редких бородах блеснули белые зубы. Кто-то, временно оставив награбленное, двинулся к нему – как бы небрежно, как бы привычно, как бы мимоходом, потому что всего и дела-то, что сгрести за шиворот обомлевшего от страха мальчишку, щенка, не сумевшего спасти даже свою белую мышку.

А тетя лежит поперек дорожки и уже ничего не видит. И бабушке все равно. А няня…

Белый платан за его спиной устал бороться и вспыхнул снизу доверху, будто облитый маслом. Вместе с дуплом, вместе с гнездом болотницы, вместе с муравейником.

Он знал, что не может отменить случившееся – и знал, что оставить все как есть тоже не сумеет. Зачем он здесь, кто он такой, если не сумел защитить свой дом, свою бабушку, няню, тетю?

Он отступил на шаг. Еще на шаг. Шелковый сачок в руках дрожал. Гиены ухмылялись, но он боялся не их.

Он ненавидел себя. Он стыдился себя, слабого; он пожелал , сам до конца не осознавая своего желания. Изо всех сил пожелал…

И шагнул в костер.

Обнял пылающий платан, и оттуда, из оранжевого ада, обернулся.

Лица гиен менялись и плыли, полустертые горячим воздухом, но ему было все равно, потому что как раз в этот момент на голове его сухо вспыхнули волосы.

В доме обвалилась крыша – со взрывом, с облаком искр, взметнувшимся под низкие облака.

«Не в добрый час твое желание услышано, мальчик. Не в добрый час».

Если совсем уж честно, мы немножечко забыли, что прямая дорога – не всегда самая короткая. И потому поперлись через Пустошь – хотя могли бы, в общем-то, и объехать.

И нам еще повезло, потому что по пути через лес случились всего две засады. Да и то – первая оказалась совсем глупой и неопасной.

Нападали лесные карликовые крунги – а они отвратительно стреляют из луков и на редкость бестолковы в ближнем бою. Огромное число нападающих уравновешивается их врожденной трусостью; остается лишь удивляться, почему в каждом поселении карликовых крунгов торчат на почетном месте колья со свежеотрубленными головами путников – десяток, а то и два.

Крунги навалились внезапно и со всех сторон. Пущенные ими стрелы обильно вонзались в древесные стволы – это было эффектно, но не эффективно. Как при такой меткости они не перестреляли друг друга – ума не приложу…

– От меча! – рявкнул я, обнажая свое оружие, и Хостик с к'Рамолем послушно соскользнули с седел, залегли, давая мне возможность проявить себя.

Рутина.

Я молотил по летящим стрелам, и, перерубленные пополам, они усеивали дорогу трогательными черными перышками. Поток стрел скоро иссяк, зато в подлеске со всех сторон замелькали маленькие, мне по грудь, тощие согбенные тени. Лесные крунги традиционно наводят страх на купцов и путешественников – глаза у них горят, как зеленые свечи… Жуткие исчадия, если порассуждать, но на рассуждения у меня не было времени.

«Жизнь наемного героя сделала его бесстрастным, как черствый хлеб, и решительным, как занесенный топор…» Тьфу ты, пошлость.

Вместо благородных мечей – какое уж у крунгов благородство! – в руках у нападавших вертелись шипастые шары на веревках. Железных ежей в лесу видимо-невидимо, а выпотрошив такого ежа и натянув его шкуру на камень, небрезгливый крунг получает страшное оружие с иголками в палец длиной. Говорят, со всего размаха иглы железного ежа протыкают любую кольчугу.

Не больно-то охота проверять.

Сперва сразу четыре шипастых ежа воткнулись иглами в дорогу, туда, где распрямлялись примятые мною травинки. Потом пятый еж вяло мазнул по кольчужному боку – что неприятно, – зато две иглы на железном шарике с хрустом обломились. Потом засвистел меч, истошно вякнул крунг – и сразу стало тихо, только пофыркивали испуганные лошади да негромко ругался к'Рамоль.

Я перевел дух.

На поле боя остались два или три шипастых шара и бездыханное тело неудачливого агрессора. Вот она, главная опасность в любой переделке. Нормальный человек от такого удара не помер бы – а кто ее знает, физиологию карликовых крунгов?!

Ага, вот почему у них так сверкают глаза. На внешней стороне век наклеено по пластинке блестящей слюды…

– Ребята, за дело.

Хостик поднялся первым. Подошел, склонился над телом. Хмыкнул, обернулся к к'Рамолю; тот поморщился:

– Стоит ли? Руки пачкать… Перевязку расходовать…

Так, вечная история. Я взял лошадь под уздцы и, не оборачиваясь, двинулся вперед. В ближайшей округе наверняка не осталось ни одного крунга. А слушать разборки подельщиков нет никакой силы. Уж лучше еще пару нападений отбить…

Зря я так подумал.

Драки на дорогах и лесные засады – неизбежное зло. Когда мы на службе, я вношу их в транспортные расходы и дерусь тогда с некоторым удовлетворением, зная, что эти усилия мне все равно оплатят. А когда мы ищем заказа – вот как теперь, – приходится биться не за деньги, а всего лишь за собственную жизнь. Удовлетворения никакого, удовольствия – тем более. С третьей стороны, кто же нам мешал объехать стороной эту дурацкую Пустошь?!

«Лицо его, благородное, как стальной герб, и суровое, будто мешковина, не выражало сейчас ничего, кроме усталости и раздражения…»

Состарюсь – сяду за мемуары.

Если я, конечно, состарюсь.

В пути прошел день; вторая засада была куда паскуднее первой. На этот раз нападали хронги – хитрое, злобное и злопамятное племя, обожающее обстреливать путников отравленными иголками.

Свое оружие совершеннолетний хронг постоянно носит во рту. Отравленные иглы хранятся за щекой в специальных чехольчиках, и главным искусством воина является умение с виртуозной точностью извлекать колючки из миниатюрных ножен – языком, да так ловко, чтобы не пострадать от яда, покрывающего их острия. Взрослый хронг способен выплюнуть колючку на расстояние, сравнимое с полетом арбалетной стрелы; при выстреле же в упор опять-таки не спасает никакая кольчуга. Однако хронги, как правило, никогда не подходят близко и метят в лицо и глаза.