Макс Фрай - Лабиринт Мёнина (сборник)

Так что большую часть дня я провел с закрытыми глазами. В конце концов, это странное колдовство захватило меня полностью. Я бы даже не вспомнил об ужине, если бы спутник не прочел мне своевременную лекцию о необходимости подкреплять силы.

На исходе третьих суток полета я с изумлением понял, что работа подходит к концу. Ничего такого, что можно было бы назвать событиями, за это время не произошло. Состояние здоровья моего подопечного не ухудшилось, никто не пытался на нас напасть, даже погода не менялась. Можно сказать, что никакой погоды вовсе не было: равномерно пасмурное небо не выказывало намерения разразиться дождем или ослепить нас яркими солнечными лучами, ветром и не пахло, а температура воздуха идеально соответствовала представлениям человеческого тела о том, что такое «ни холодно ни жарко», и не привлекала к себе внимания.

«Смотри-ка, я сделал это!» – с равнодушным удивлением отметил я, обнаружив, что высокая иллюзорная стена из белого кирпича окружает меня плотным кольцом. В ней не обнаруживалось ни единого изъяна, а реальность этого сооружения в тот момент не вызывала у меня никаких сомнений. Когда я поднялся на ноги, чтобы выглянуть наружу, туда, где среди прозрачных серых облаков пылала тускло-оранжевая полоса заката, мне показалось, что стена каким-то невообразимым образом движется вместе со мной. Впору было удивляться – и как я до сих пор обходился без этой защитной стены, которая теперь казалась мне чуть ли не наиважнейшей частью тела?

– А ты таки да, очень быстро всему учишься, мальчик. Даже слишком быстро, – не размыкая глаз, заметил Магистр Нуфлин, чье присутствие в последнее время казалось мне столь необременительным и ненавязчивым, что я – поверить невозможно! – почти забыл о его существовании.

– Теперь тебе надо как следует отдохнуть, – авторитетно добавил старик.

– Будете смеяться, но я совершенно не устал. Скорее даже наоборот. Такая приятная бодрость.

– Знаю я эту бодрость, – насмешливо кивнул он. – Все идет просто великолепно, а наутро очередной глупый мальчик, растерявший жалкие остатки своих силенок, падает в самый что ни на есть дурацкий, никому не нужный обморок.

– Все так страшно? – изумился я.

– Хочешь проверить – проверяй, – пожал плечами Нуфлин. – Но имей в виду, даже если я очень сильно захочу тебе помочь, у меня вряд ли что-то получится. Так что попробуй поспать. Или хотя бы просто полежи с закрытыми глазами, благо есть возможность.

– Да, хвала Магистрам, все эти мрачные пророчества касательно ваших мстительных приятелей, похоже, оказались липой, – оптимистически согласился я.

Удивительное дело, мне не пришлось долго ворочаться под тонким одеялом. Сон сморил меня почти сразу. Я засыпал с безмятежной улыбкой ребенка, который уверен, что живет в добром сказочном мире, где с ним не может случиться решительно ничего плохого.

Господи, каким же я был болваном.

Я спал, и мне снилось… Надо быть полным кретином, чтобы полагать, будто все случившееся со мной в ту ночь действительно было обыкновенным сном, но я по-прежнему отчаянно хватаюсь за эту – если не спасительную, то, по крайней мере, успокоительную – формулировку: «Я спал, и мне снилось».

Итак, я спал, и мне снилось , что я – глубокий старик, все еще живой лишь потому, что у него не осталось сил даже на то, чтобы немедленно умереть.

Нет, я не увидел свое отражение в зеркале. В этом сне не было никаких зеркал, так что мне не пришлось содрогаться, разглядывая собственную физиономию, изборожденную глубокими морщинами, или седые пряди редких истончившихся волос, выбивающиеся из-под традиционного угуландского тюрбана. Впрочем, я долго, почти зачарованно изучал тыльную сторону своих рук: сухая, как пергамент, сморщенная, будто измятая, кожа; толстые желтые ногти, больше похожие на потрескавшиеся обломки морских раковин; узловатые суставы, безжалостно искореженные не то временем, не то ревматизмом; причудливое переплетение лиловых вен – как пьяный кошмар скульптора-модерниста. Вполне достаточно, чтобы испытать панический животный ужас пополам с отвращением к собственной плоти.

Но есть вещи похуже, чем созерцание своего внезапно состарившегося тела. Бесконечная немощь и вялое, апатичное равнодушие казались сейчас моими врожденными, а не приобретенными свойствами. О, если бы в моем распоряжении осталось хотя бы одно живое, трепетное, достоверное свидетельство, что прежде все было иначе! Но тошнотворная слабость ощущалась нормой, естественным, привычным состоянием. Память о том, что когда-то давно каждая клеточка моего тела восторженно пела, захлебываясь свежестью ночного ветра, а дух был исполнен – если не сокрушительной силы, то, по крайней мере, веселого любопытства, – являлась всего лишь теоретическим, умственным знанием, а не болезненным уколом, сулящим надежду на выздоровление.

Дряхлая оболочка оказалась самой надежной темницей для духа. У меня не осталось сил даже на то, чтобы по-настоящему страдать от свершившихся необратимых перемен. О том, чтобы сопротивляться сковавшей меня слабости или хотя бы как следует разозлиться и разнести в клочья поработившую меня реальность, и речи не шло. Я мог только неподвижно сидеть в неуютном полумраке, который царил в этом странном сновидении, и рассеянно перебирать драгоценности своих воспоминаний – все еще привлекательные, но совершенно бесполезные игрушки. Они не были волшебными талисманами, способными принести божественную прохладу перемен, а годились лишь на то, чтобы орошать их скупыми стариковскими слезами.

Впрочем, даже слез у меня не нашлось. Наверное, я уже был недостаточно живым для того, чтобы плакать. Я принял свою судьбу – потому что так было проще. Мое внезапное смирение проистекало не из мудрости, его причиной была все та же телесная слабость. Помнится, мне вдруг захотелось съесть что-нибудь вкусное – кажется, я просто осознал, что это единственный доступный мне способ испытать жалкое подобие физического удовольствия; все остальные разновидности наслаждений уже давно остались по ту сторону возможного.

Я не знаю, как долго тянулся этот кошмар. Разум утверждает, что совсем чуть-чуть, секунд десять. В крайнем случае он готов согласиться на пару дюжин этих самых секунд – никак не больше. Но какая-то часть меня не в силах принять эту утешительную версию. Маленький мудрец, снимающий флигель на заднем дворе моего сознания, знает, что дремотное умирание одинокого старика продолжалось невообразимо долго. Возможно, его следует измерять годами. Но я до сих пор упорно затыкаю уши, когда он пытается заговорить на эту тему.

Все закончилось совершенно неожиданно: я услышал дикий, душераздирающий крик и проснулся.