Райнхольд Браун - Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945

На следующий день, когда мне должен был прийти конец — ибо я бы не пережил его, — на мою долю выпал шанс. Он был невелик, но я должен был им воспользоваться. Что должен делать осужденный на смертную казнь, обнаружив, что тюремщики забыли запереть дверь его камеры? Он, несомненно, выбежит прочь, не думая об охране и опасностях! Именно так случилось и со мной. Однако слушай. Утром следующего дня, а это было именно Duminică, в несусветную рань, появился русский майор, который был обязан следить за работами нашей «бригады». Наш комендант сильно заволновался. Это волнение распространилось по лагерю, как круги по воде. Было приказано выгнать на работу всех — и больных и здоровых. В лес надо было отвезти всех, включая парикмахера, который брил охранников и двух поваров с кухни. Исключение не было сделано даже для предателей из «Свободной Германии», которые в обычные дни предавались счастливому ничегонеделанию. Мой шанс заключался в том, что на работу погнали и меня. Отправку нас троих в Фокшаны отложили до понедельника. Естественно, работать мы должны были там, где с нас не спускали глаз, чтобы не возникло возможности и соблазна бежать. Да и кто мог подумать, что кто-то решится на побег в таком месте? Попытка к бегству означала смертный приговор. Это было бы полнейшей бессмыслицей — пытаться бежать, чтобы быть на следующий день поставленным к стенке. Тем не менее для меня это был шанс! Я снова окажусь в горах, в лесу, и я был преисполнен решимости бежать, если — пусть даже на миг — окажусь вне поля зрения охраны.

Мы зашли в глубь леса; рядом со мной находился русский охранник. Мне приказали работать на большой вырубке. Русский закурил папиросу и выпустил сквозь зубы клуб дыма.

Может быть, магазин его винтовки пуст? Здесь так мирно и спокойно…

Я начал горбатиться над расколотыми стволами срубленных деревьев, время от времени поглядывая на опушку леса. В одной стороне было тихо — не доносилось ни стука топоров, ни голосов. Там никто не работал — там ждала меня свобода! Что, если я просто побегу? Может быть, винтовка действительно не заряжена — эта железяка, что висит у него на плече? Из нее, вообще, можно стрелять? Может быть, она сломана, может, у нее ствол насквозь проржавел? Может, она взорвется в руках стрелка и пуля меня не достанет? Какой же это будет выстрел, если разорвет ствол? Может, мне стоит… Это был полный бред расстроенной нервной системы! Уйти я не мог! Это было невозможно. С равным успехом я мог просто подойти к русскому и сказать: «Застрели меня!» Смятение и хладнокровие, лед и пламя — все смешалось у меня в мозгу! В груди бушевал огонь. Думаю, мое сердце за тот день выполнило свою трехдневную норму.

Стало темнеть. Русский подошел ближе. Работавшие со мной товарищи тоже не спускали с меня глаз. Господи, долго еще? Когда же я сорвусь с поводка, сдерну с себя ненавистный ошейник? Наступила ночь, и нас повели в долину. Но я еще не был окончательно сломлен! Я еще не покорился судьбе. Я могу, я должен схватить ее за глотку. Всеми своими обостренными чувствами я ждал того мгновенья, когда внимание охраны будет чем-то отвлечено. Этот момент должен был наступить, когда мы приблизимся к лагерю и когда прозвучит команда «Разойдись!». Это будет решающий момент, который я не имею права упустить. Как всегда, в этот момент возникнет суматоха, так как все ринутся к лагерю, охваченные одним желанием — скорее получить порцию супа и кусок хлеба. Но прежде чем выкликнут мою фамилию, я успею выбежать из толпы и скрыться за темным углом какого-нибудь строения. Тогда я окажусь под оберегающим покровом ночи, я побегу к моему румыну, потом я вброд перейду речку, чтобы не делать круг до моста. Этим я выиграю время — целых десять минут. Если учесть, что охрана не сразу обнаружит мое исчезновение, что им понадобится время, чтобы найти дом румына, который они знают только по описанию, то я успею переодеться и все же претворить в жизнь свой план так, как я его задумал. Правда, у меня не будет той форы, на которую я рассчитывал.

С этими мыслями я спускался с горы, и чем ближе становилось решающее мгновение, тем меньше оставалось во мне человеческого. Мне казалось, что я превратился в маленькую светящуюся точку без тела и имени, стремящуюся туда, где она либо без следа растворится, либо вновь обретет кровь, плоть и имя.

Так я шел навстречу своей судьбе, и мне удалось сделать то, что мой рассудок, мой ум считали решительно невозможным. Заветная секунда наступила, и я исчез, исчез во мраке темной и опасной ночи. Исчезнув, я побежал. Я бежал как одержимый, бежал за жизнью! Я перелезал через заборы темных, зловещих садов, увязал в кустах и живых изгородях, прокрадывался мимо крестьянских хижин. Ничто не могло меня остановить, и даже когда начинали лаять огромные псы и дворняжки, я не останавливался, а с бешено бьющимся сердцем бежал дальше до тех пор, пока очередной хуторок не оставался позади. Теперь вокруг простирались открытые поля, и мне приходилось перепрыгивать через замерзшую стерню. Я уходил все дальше и дальше! Вот и незамерзающий ручей. Я перешел его вброд по колено в воде. Я задыхался, мне не хватало воздуха, сердце билось так сильно, что, казалось, было готово выпрыгнуть из груди. Вот я добежал до пригорка. Теперь наверх! Потом спуск, и я наконец войду в нужный мне дом. Добежать — вот единственная мысль, которая билась в моей голове, как птица в клетке. Собрав последние силы, я без остановки вбежал на изрезанный выбоинами холм. И вот я стою перед дверью. Я бы сломался, если бы был таким человеком, каким был до плена или каким стал сейчас.

Я помедлил, как мог утишил дыхание, дождался, когда сердце перестанет колотиться, и постучал в дверь.

Конечно, хозяева заметили, что я был весь в поту, что у меня трясутся руки и колени, что я хватаю ртом воздух. Но я спокойно произнес румынское приветствие. Мне, конечно, пришлось солгать, чтобы хозяева не заподозрили, что погоня преследует меня по пятам.

Да, все было в порядке — было воскресенье, наступила ночь, и я пришел с валенками. Мне тут же выдали румынский наряд — куртку, опинчи, кэчулэ! Я торопливо переоделся. Нервы мои были натянуты до предела. Я был вынужден сохранять видимость спокойствия, но ежесекундно прислушивался — не рычат ли на улице собаки. Все, готово. Я натянул на лоб меховую шапку.

Я чувствовал себя как на пороховой бочке, к которой подведен бикфордов шнур.

Мне предложили на дорогу поесть мамалыги.

— Nui!! [3] Нет! (рум.) — воскликнул я с излишней, пожалуй, резкостью и опрометью бросился к двери. Мне хотелось бежать, бежать в ночь — там темно, там не видно ни зги, и кто знает, может быть, мне повезет…

— Ага… Да, да…

Мне сунули в руку небольшой хлеб, я схватил его, сунул под мышку и кинулся прочь.