Райнхольд Браун - Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945

Я находился в каком-то невменяемом состоянии, один только Бог знал, что творилось тогда в моей душе.

Я не помню, сколько времени потребовалось мне, чтобы добраться до церкви. По дороге я успел сбиться с пути, но это ни в малейшей степени меня не испугало, и я все же нашел дорогу к цели. Церковь возникла передо мной неожиданно, проступив сквозь ночной мрак. Я благоговейно застыл перед каменной аркой ворот. Да, в благоговении, как паломник, прошедший наконец свой тяжкий путь. Я никогда не забуду эту картину, вид этого внушившего благоговение маленького дома Божьего. Он стоял передо мной в тишине звездной ночи, окруженный высокими темными елями, тихо шелестевшими на ветру, словно рассказывая мне о Боге и мире. Снег сверкал и блестел в свете ярких звезд, а сверху раздавался хор ангелов, поющих чудесную мелодию.

Я не шевелился, продолжая неподвижно стоять перед аркой ворот. Это было волшебство, как во сне. Оно окутывало меня мягким черным шелком. Меня охватило смирение, я был готов упасть на колени, лечь ничком на снег и благодарить, возносить хвалу, молиться… Потом взгляд мой упал на железный молоточек, висевший на воротах, я взялся за него рукой и тяжелыми ударами возвестил о своем приходе. Тотчас залаяли собаки, а потом я услышал шаркающие шаги. Старческий ломкий голос прикрикнул на собак, заставил их успокоиться, а потом раздался скрежет ржавого засова. Створка приоткрылась, и я увидел густую всклокоченную седую бороду. Старик вгляделся в мое лицо, но не узнал, и спросил, кто я и что мне надо.

— Eu sint niams [8] Я немец (рум.). , — сказал я.

— Fugit? [9] Беглец? (рум.) — спросил он.

— Да!

Мы не произнесли больше ни одного слова. Старик впустил меня во двор. Собаки вновь принялись бешено лаять — меня поразила мощь их глоток, — они лаяли свирепо, хрипло, как бешеные. Звери были совсем рядом.

— Уймитесь! — срываясь на фальцет, прикрикнул на псов старик, и они повиновались.

Теперь я слышал лишь негромкое сдержанное рычание. С этого момента от ночной темноты леса меня отделяли каменные стены, казавшиеся мне стенами неприступного замка. Старик попросил меня немного подождать. Он снова прикрикнул на невидимых собак. Потом старик отошел от меня и исчез в доме, притулившемся рядом с церковью. Я осмотрелся — всюду взгляд упирался в тяжелые темные камни, из которых были сложены стены. Град Божий, окруженный каменными глыбами, крепостной стеной, неприступное убежище во мраке. Непроизвольно я сделал несколько шагов в направлении, в котором исчез старик. Я оказался у самой стены и вдруг понял, что стою перед дверью. Что пришло мне тогда в голову? Какие мысли роились в моей голове именно тогда, той ночью и на том месте? Я вглядываюсь в каждую извилину, в каждую борозду моего мозга, но не нахожу тех мыслей. Что это были за мысли? О чем я в то время думал? Или те мысли так и не достигли порога моего сознания? Но во мне тогда происходило нечто такое, о чем я никогда не забуду, хотя я и не в состоянии сказать, что это было. Это было нечто, пробуждавшее во мне явственное видение недоступных прежде темных глубин. Может быть, со мной говорили звезды? Может быть, это был голос стен, камней или вымощенного двора? Этого я не знаю, но все мои помыслы, все мои чувства вплелись в какую-то сеть. Что-то парило во мне и надо мной, но я и сам не понимаю, что это было. Я знаю только одно — это нечто было тяжелым, невыносимо тяжелым. Во всем это была какая-то мистическая тайна.

Но перед моим внутренним взором маячили и другие силы, которые я могу описать. Эти силы я сознавал, хотя и они были на грани какой-то мистики. Они обрамляли неведомое, придавали ему контуры.

Дверь, за которой скрылся старик, снова открылась, и моему взору открылось то, что — будь я в тот момент способен ясно мыслить — сохранилось бы в моей памяти до конца дней. Но в тот момент никаких мыслей у меня не было. В тот момент я ощутил лишь пламя, обжегшее мое сознание и охватившее меня против моей воли. Вероятно, в тот момент я производил впечатление обалдевшего тупицы, застывшего с открытым ртом перед дверью. Но в тот миг в моей душе происходила драма, которую я не забуду до самой смерти.

Передо мной, в черном квадрате стены, открылась дверь. Мне показалось, что кусок стены был вырван из нее ярким светом. Во мраке ночи возник ослепительный четырехугольник. От распахнутой двери ко мне хлынул поток яркого света, обозначивший путь. В первое мгновение я просто ослеп. Свет с нестерпимой силой ударил меня по глазам. Я зажмурился, оставив лишь крошечную щелочку между сомкнутыми веками. Теперь на фоне светлого прямоугольника я смог различить какую-то фигуру. Она не шевелилась, производя впечатление чего-то нереального, фантастического, неземного, порожденного странными сверхъестественными обстоятельствами. Мои глаза продолжали между тем бороться с ослепляющим светом, и я разглядел, что тень держит в руке его источник. Я стал различать детали, слепота прошла, и теперь я отчетливо видел, что передо мной стоит облаченный в длинную власяницу священник, настоятель этого маленького храма. Он держал в руке лампу, словно ожидая, что сейчас несчастный путник упадет к его ногам. Он молчал. Пламя лампы подрагивало на ночном ветру. Теперь я мог без помех рассмотреть священника. Но я мог только смотреть, так как был не в силах вымолвить ни слова. Уста мои были запечатаны, губы отказались мне повиноваться — я мог только смотреть.

Ночь непроницаемой черной пеленой окутывала круг света, в котором стояли священник и я, молча смотревшие друг на друга.

Свет в ночи, эта немая встреча вызвали у меня незабываемые, совершенно особые чувства. Я не могу их описать, я могу лишь рассказать о событиях, их пробудивших. Из звезд пролилась капля вечности и упала точно на то место, где мы стояли, молчали и чего-то ждали.

Но вот молчание прервалось, пришло спасение.

— Niams! — произнес священник.

Он произнес это слово с силой, но негромко, скорее, даже очень тихо. «Niams!» — сказал он и больше не произнес ни слова. Его внушавшая почтение фигура не пошевелилась.

Однако произнесенное им слово тотчас вернуло меня в мир реальности. Я увидел перед собой человека из плоти и крови. Я шагнул к нему, и — что было очень смело с моей стороны — не он, а я первым протянул ему руку, которую он крепко и сердечно пожал. Теперь я мог без опаски посмотреть ему в глаза. Это были ясные, добрые глаза, в которых застыло любопытство и ожидание. Под черной сутаной оказался здоровый мужик, который крепко хлопнул меня по спине, когда мы по узкому коридору пошли в его комнату. Мы вошли в непритязательную крестьянскую горницу. Три деревянных стула, массивный стол, шкаф, этажерка, кровать, больше похожая на топчан, — вот и все убранство. К этому следует добавить оштукатуренные голые стены. Керосиновая лампа, которую священник поставил на стол, не забыв прикрутить фитиль, не могла, конечно, осветить всех деталей комнатки. В полутьме я смог разглядеть икону, на полке лежала Библия. В простое, без украшений окно смотрела ночь, от которой мне удалось ускользнуть. В комнатке было тепло, боже, как же в ней было тепло! В углу стояла маленькая раскаленная печка. Мы сели за стол и заговорили. Очень скоро мы уже смеялись. Этот искренний и открытый, не слишком благочестивый пастор объявил мне, что я — его пленник и утром он передаст меня жандармам. Признаюсь в моей глупости — на секунду у меня возникло ощущение, что мне всадили нож в спину, но веселый смех священника заставил расхохотаться и меня — хотя я больше смеялся над собой, а не над его остротой. Ну и хитрец этот пастырь человеческих душ! Он был молод, вероятно, ненамного старше меня. Я понимал отнюдь не все из того, что он говорил, но было видно, что он в превосходном настроении и от души радуется, что я оказался у него, как обрадовался бы крестьянин, найдя в поле свою заблудившуюся овцу.