Райнхольд Браун - Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945

Все случилось так, как я ждал и надеялся. Страшные серые сумерки рассеялись, небо снова стало синим, все стало как прежде. Я перестал чувствовать сырость, пропитавшую мою жалкую одежду, и снова пустился в путь, ориентируясь по своим собственным следам, которые были теперь ясно видны в снегу. Отступал я тяжело, но упорно. Какое облегчение вновь ощутить под ногами твердую почву, а не зыбкий снег. У меня было такое чувство, как будто я избавился от тяжких оков. Это освобождение придало мне сил. Теперь я был на сто процентов уверен, что обязательно найду какое-нибудь убежище. Быстрым шагом я устремился в долину. Меня охватило какое-то бесшабашно-веселое настроение. Пару раз я даже расхохотался вслух посреди тихого угрюмого леса. Даже солнце раздуло свои пухлые щеки и слегка порозовело, словно радуясь вместе со мной.

Но что это?

Наступала ночь, а путь оказался длиннее, чем я предполагал. Моими проводниками стали звезды.

С самого рассвета я шел не останавливаясь, без отдыха. За день я израсходовал все силы. Я устал настолько, что иногда мне казалось, что я не смогу сделать ни одного шага дальше. Эйфория давно оставила меня. Я перестал кричать и смеяться. Все чаще меня охватывало — сначала смутное, а потом все более осознанное — желание остановиться, улечься в снег и уснуть, прекратив борьбу, прекратив это непрерывное сопротивление. Перед каждым препятствием у меня теперь подгибались колени; звезды над головой утратили прежний блеск. Я продолжал идти, ни о чем не думая, ничего не чувствуя. Я был один, совершенно один, в этом темном, мрачном и враждебном мире. Шаги мои становились все короче и короче, ноги отказывались повиноваться. Может быть, я спал на ходу? Может быть, мой мозг устал сопротивляться и сложил оружие? Какая сила продолжала толкать меня вперед? Твое положение безнадежно, шептала мне ночь. Ты не встретишь здесь людей. Здесь просто никого нет. Все бесполезно; ляг, отдохни. Так шептала мне ночь, соблазняя покоем и отдыхом. Я мерз, я ничего не соображал и ничего не чувствовал. Я не испытывал ни страха, ни надежды, ни веры — я просто тупо продолжал идти. Зачем? Так надо. Ничего не понимая, сам по себе, машинально, как часовой механизм, у которого пока не кончился завод, я продолжал двигаться. Усталость, сырость, голод, ночь — все это вынуждало меня идти. Идти не важно куда и зачем. Такого странного состояния я не испытывал никогда в жизни.

Но я продолжал держаться на ногах. Меня безжалостно хлестнула какая-то ветка. Дорога оборвалась. Она закончилась тупиком. От этого пробудился мой мозг. Я выбрал не ту дорогу! Я заблудился! До меня тотчас дошло, в какой опасности я оказался! Надо срочно искать людей, иначе я погибну! Я порылся в кармане и понял с ужасающей ясностью, что коробок спичек безнадежно промок. Значит, огонь развести я не смогу. Но без костра я не выдержу ночного холода и замерзну насмерть. Меня переполняли мрачные предчувствия. Все мое существо восстало против такой безнадежности. Я должен выдержать и это испытание! Назад! У этой тропинки должно быть ответвление, которого я просто не заметил в темноте. Я снова направился в гору. Наступила настоящая ночь. Ясная ночь, светившая с неба мерцающими звездами. Вскоре я обнаружил ответвление дороги, дошел до него и стал спускаться по крутому склону.

Мне кажется, что я расплакался, услышав собачий лай. Откуда-то издалека, из ночного мрака, приглушенно лаяли собаки. Потом он раздался снова, на этот раз ближе и громче. Этот путь приведет меня к человеческому жилью. Спасение было близко.

Теперь я, наверное, должен живописать, как из темноты ночи перед моим взором вдруг выступила деревня. Описать хатки, уютно прижавшиеся к склону горы, тепло и покой, которые эти домики излучали. Огоньки в окнах манили обещанием отдыха и сна. Но я не хочу лгать — ничего подобного я не видел и не чувствовал. У меня было только одно желание — спать. Забраться на печку и спать. Ни о чем другом я просто не мог думать. Я не думал ни о русских, ни о жандармах. Я просто хотел спать. Без малейших колебаний я постучал в первую же дверь.

Раздался собачий лай, потом послышался визгливый женский голос:

— Cine acolo? [14] Кто здесь? Что случилось? (рум.)

— Eu sint niams! Eu sint niams! — прорычал я в дверь и взялся за ручку, чтобы ее открыть. — Вы меня понимаете? Eu sint niams!

–

Cine e acolo? — снова проскрипел голос, напомнивший мне воронье карканье.

— Niams! Niams!

Собаки выли, как черти в аду. Я слышал яростный шепот, какие-то стоны. Потом раздался детский плач.

— Убирайся! Пошел прочь, бродяга, разбойник! — Теперь женщина кричала, стоя у самой двери.

Я не ожидал такого приема и остался стоять перед дверью. Я стал униженно просить и умолять — насколько мог в том состоянии.

— Vă rog ajutatzi pe mine! [15] Прошу вас, помогите мне! Пожалуйста, помогите! (рум.)

— Убирайся прочь! Бродяга!

— Мне нужен уголок, где бы я мог немного поспать, поспать, ну, пожалуйста! Я не мог уйти. Я не мог взять и просто так уйти!

— Ты один? — спросила женщина, и в ее голосе мне внезапно послышалось любопытство.

— Да, да, да! — поспешил я заверить ее. Конечно же я один!

Дверь заскрипела; в проеме стояла страшная, как смертный грех, цыганка с лампой. Она осмотрела меня, наклонив голову, похожую на голову хищной птицы. Мне даже показалось, что она сейчас меня клюнет. Однако лицо ее сразу подобрело, и она посторонилась, впуская меня в дом. Я вошел. Это был не дом — это был хлев, сарай, к тому же в нем ужасно воняло. Я обнаружил в углу печку и очень обрадовался — мерзнуть мне не придется. На полу вповалку лежали дети самых разных возрастов, уставившиеся на меня любопытными взглядами. Цыганка начала расспрашивать меня о том о сем и вела себя с гнусным подобострастием. Мне же страшно хотелось лечь, я просто засыпал на ходу. Из ржавого котелка женщина выудила два куска холодной мамалыги, которые она покровительственно и при этом хихикая протянула мне. У нее были в общем довольно красивые, но жирные и неухоженные волосы — черные как вороново крыло. Сколько ей могло быть лет? Она увяла, раздавленная жизнью, незнакомой и чуждой для нас жизнью. Но и она когда-то цвела. Но что я пишу? Тогда ничего подобного в моей голове не было! Я хотел только одного — спать, спать, спать! Она звучно высморкалась на пол, вытерла пальцы о юбку.

— Aicit! [16] Здесь! (рум.) — сказала она, ткнув рукой в угол, и я наконец понял, где я буду спать.

Я тотчас улегся и, несмотря на то что мне надо было поесть, чтобы восстановить потраченные за день силы, уснул мгновенно, не донеся до рта кусок мамалыги.

Спал я крепко и без сновидений, что неудивительно после перенесенных мной злоключений. Я не замечал даже мокрой, липнувшей к телу одежды.