Владимир Шигин - Повелители фрегатов

Мичманы мальчишки обычно были всегда трогательны и непосредственны. Все, как старые капитаны, левой рукой придерживали свои новенькие кортики, а правую, со значением, держали за пазухой. Треуголки на головах, как у испытанных зейманов, развернуты концами «в корму» и «в нос», так что золотые кисточки болтались между глаз. На ногах у всех громко скрипели новые лакированные башмаки с начищенными медными пряжками, а на новых мундирах еще ни одной пылинки.

Капитан-лейтенанты (старшие офицеры), собрав подле себя вчерашних гардемаринов, наставляли:

— Запомните, что в мичманском чине преступление даже смотреть на адмиральскую собаку! Всё исполнять надлежит молча и быстро, всему учиться быстро и толково! Вопросы?

Вопросов ни у кого не было. Чего спрашивать, всё и так понятно — началась настоящая корабельная служба

Прибывших, как самых младших, определяли командовать брамселями, заведование не слишком большое, но опасное — все время под небесами, впрочем, пока ты молод, об опасности думается меньше всего. Мичманская выгородка-берлога располагалась в жилой палубе напротив кают-компании на левую сторону от грот-мачты. В берлоге всегда темень, да и запах желает много лучшего, так как маленький световой люк ее почти не освещает и не вентилирует. Посреди берлоги подвесной деревянный стол, застеленный грязной скатертью. На столе медный подсвечник с оплывшей свечой. Вокруг рундуки, сколько рундуков, столько и мичманов. Более старшие офицеры зовут мичманскую выгородку не иначе, как зверинцем. Впрочем, нет такого флотского офицера, который не отдал бы зверинцу несколько лет своей жизни.

Разобравшись с жильем, новоприбывшие мичманы гурьбой лезли на грота-марс, где их уже с нетерпением ждали марсовые. Сегодня их день! Впервые забравшись на грот-марс, новый мичман обязан дать марсовым хотя бы гривенник. В пять часов пополудни обед в кают-компании. На английском флоте мичманов не считают за офицеров, потому вход в кают-компанию им заказан и питаются мичманы английские у себя в каморке. На русском же флоте мичман — полноправный офицер и пользуется всеми правами, зато и спрос с него тоже по полной, как с офицера. Сегодня в кают-компании присутствует капитан, посему он один и говорит, лейтенанты лишь поддерживают разговор. Что касается мичманов, то они в основном молча орудуют ложками и вилками и рюмками (когда последнее дозволяется). Их время говорить за общим столом еще не настало. Впрочем, все они отныне члены особого кают-компанейского братства и для окружающих являются братьями-компанами.

Вот как проходило типичное становление молодого флотского офицера в конце 30-х годов XIX века на Балтийском флоте. Из воспоминаний выпускника Морского корпуса художника-мариниста А.П. Боголюбова: «Меня выпустили, как говорилось, в «семнадцатую тысячу» (17-й экипаж 2-й флотской дивизии), хотя не было мне семнадцати полных лет. Прозимовали мы в Питере важно. Кровь кипела ключом, а денег было не ахти много. Мать моя была небогата, давала что могла, не более пятнадцати рублей в месяц. Жалованье все шло на вычет за обмундировку, да за разные корпусные побития. Причем, как слышно, вычитали с нас и за потраченные розги, но я счета не видел, а потому и не подтверждаю…

Пришла пора ехать в Кронштадт. Экипаж шел в поход, а потому вскоре я туда отправился… Служба и разгульная жизнь отнимали все время. Второю флотскою дивизиею командовал вице-адмирал Александр Алексеевич Дурасов, у которого я впоследствии был личным адъютантом до его смерти. Дурасов был весьма почтенный человек, тогда ему было лет шестьдесят, он был товарищем Михаила Андреевича Лазарева и Беллинсгаузена. В сражении при Афонской горе в 1807 году был сильно ранен в голову, так что лежал трое суток без признаков жизни и его уже обрекли бросить за борт. Он был человек читающий, образованный, служил в Англии волонтером, а потому владел языком, а также и немецким. Жена его, Марфа Максимовна, была очень умная и светская женщина, по рождению Коробка, дочь бывшего главного командира Кронштадтского порта, того самого, который, ехав в Петербург, был опрошен шутником-офицером на Гаванском посту: «Кто едет?». Лакей говорит. «Коробка». — «Ну, а в коробке-то кто?» (возок был старомодный.) — «Тоже Коробка!», — ответил сам адмирал. Офицер сконфузился. У него было три дочери. Первая вышла за адмирала Авилова, вторая за Дурасова, третья за адмирала Лазарева. Был сын, Федор Коробка, очень жеманный и женственного воспитания, хорошо вязал и вышивал гладью. Все барыни были бойкие, умные, острые. Слыли за матерей-командирш и за великих сплетниц, что при таком светском воспитании было очень любопытно и поучительно для всех.

Вместе со мною поступил в экипаж мой товарищ по Корпусу мичман Леонтий Леонтьевич Эйлер, с которым мы остались друзьями до старости. Он был малый добрый, честный, веселый и не глупый. С ним мы частенько живали вместе, и не раз придется в моих нехитрых записках о нем упоминать. Эйлер был внук знаменитого академика Эйлера, математика. У дивизионного адмирала был назначен вечер, на который он меня и Эйлера пригласил потанцевать после нашей официальной явки. Дико было очутиться вдруг в кругу вовсе незнакомых адмиралов, капитанов и других сановников и офицеров. Но когда заиграла музыка, старшая дочь Дурасова Марфа Александровна подошла к нам и сказала: «Отец мне велел с вами обоими танцевать. Хотите?» — «Хотим», — ответили мы оба в один голос с Эйлером. «Ну так пойдемте». И мы пошли вальсировать поочередно, а потом она нас представила разным девицам, и мы до ужина плясали без устали.

Итак, первое впечатление было приятное. На другой день пошли отыскивать товарищей. Устроились, конечно, на храпок, нищенски, жили впятером, валяясь на полу, но не грустили, ибо скоро приобвыкли. Дулись в Летнем саду в кегли до изнеможения. Но пришла пора служить. Корабль наш назывался «Вола». Был о 84 пушках. Правильнее его было называть «Воля» в память взятия укреплении «Воля» в польском мятеже, но Государь Николай Павлович чужой воли не допускал, потому-то так его и окрестил.

У острова Сикоря адмиралу Дурасову вздумалось поманеврировать. Шли в кильватер. Сигнал — «Поворотить оверштаг всем вдруг». Стали ворочать, корабль 15-го экипажа «Фершампенуаз» и даванул в «Волу», в правую раковину, а себе снес левую. Как тут быть? Делать починку серьезную некогда. Судили-рядили и придумали. Так как я имел репутацию художника, то и меня призвали. «Можно, — говорю, — когда обобьют корму парусиной, то берусь но ней раскрасить окна, чешуи разные и тяги отведу». И точно, лицом в грязь и не ударил. Когда все было подготовлено, парусина вымазана сажей, отъезжал я на приличное расстояние и командовал старшему маляру — черти мелом так да этак. И после сам, подвесясь на беседку, исполнил работу, как следует, так что получил от командира Шихманова полную благодарность. С «Волы» взяли пример и для «Фершампенуаза».