Владимир Шигин - Повелители фрегатов

Из всех праздников особую любовь наши матросы испытывали к Пасхе.

Все, от командующего до последнего юнги, готовились к празднеству светлого Христова Воскресения — надели все лучшее и чистое.

Богослужение началось. Христос воскресе!

По окончании богослужения началось братское христосование. Во всех концах палуб слышались сердечные взаимные поздравления.

— Ну, Архипушка, Христос воскресе! — кидался один матрос к другому, раскрыв объятья.

— Воистину воскресе, Мартынушко, — отвечал Архип, обнимая сотоварища и трижды с ним целуясь.

Случались и обиды.

— Энто значит, и жинка твоя Танька сейчас со всеми соседскими христосуется и всем рыло свое подставляет! — говорил какому-нибудь матросу дружок из задиристых.

— Моя Танька! Нет, шалишь, не посмеет, а то, как возвернусь да прознаю, вмиг все бока ей обломаю. Это твоя Дунька всем рыло и рада подставить! — сам переходил в наступление обиженный.

— Моя Дунька не чета твоей Таньке! — уже отбивался и тот, что из задиристых.

Потом матросам полагались двойная чарка, сытный праздничный обед и отдых: кто спал, кто в игры играл, а кто и разговоры вел степенные о политике высокой.

История сохранила нам не так уж много свидетельств о том, как жили, о чем думали и мечтали матросы парусного флота. Их жизнь была неимоверно трудна и опасна, их жизнь могла оборваться в любую минуту. Мы почти не знаем их имен. Номы знаем главное — именно их потом и кровью созидалась морская слава России. Помните классический образ российского боцмана: широкоплечего и бородатого, с татуировкой на запястье, серьгой в ухе и неизменной трубкой во рту. Это не кто иной, как матрос старого российского парусного флота. Пусть таким он и останется в нашей памяти.

История российского парусного флота знала случаи самопожертвования, когда офицеры отдавали свои жизни не только спасая других офицеров, но и матросов. Знала история нашего флота и истории самопожертвования, когда матросы ценой своей жизни спасали любимых офицеров.

…В Летнем саду Кронштадта и сегодня стоит этот скромный обелиск. Надпись на нем гласит. «Офицеры «Азова» любезному сослуживцу, бросившемуся с кормы корабля для спасения погибающего в волнах матроса и заплатившему жизнью за столь человеколюбивый поступок». Этот памятник поставлен мичману Домашенко.

Из письма лейтенанта Павла Нахимова Рейнеке: «Свежий ветер нас подхватил, сколько возможно пользуясь им, в пять дней долетели до мыса Сан-Винсента. Оставалось на одни сутки переходу до Гибралтара, уже начали мечтать, что скоро достигнем цели своих желаний, но, как нарочно, штили и противные ветры продержали нас очень долго, не впуская в Средиземное море. 24 августа прошли Гибралтар. С сего числа ветер все время нам не благоприятствовал, и все переходы наши были несчастливы…»

Корабельная жизнь текла своим чередом. Несмотря на погоду, настроение у всех было приподнятое. И если вечерами матросы лихо отплясывали «камаринского» на баке, то офицеры в это же время с не меньшим воодушевлением распевали под гитару романсы в кают-компании.

За Гибралтарской скалой на мореплавателей обрушилась небывалая жара. И хотя палубы беспрерывно поливали забортной водой, смола из пазов все равно текла ручьями.

— А какой у нас в Устюге мороз, аж ухи заворачивает! — мечтательно вздыхал в тени паруса какой-то молоденький матросик. — Не то, что тутошняя жарища, будь она не ладна!

— А ты без толку не лайся, — одергивали его ветераны средиземноморских кампаний. — Это еще цветочки, а вот как с пустынь египетских дунет их сиротка, вот тогда уж точно ад будет!

«Сироткой» ветераны кампаний средиземноморских именовали знойный африканский «сирокко», а вот насчет ада говорили правду сущую, ибо от «сиротки» добра ждать не приходилось!

Вскоре среди молодых матросов пополз слух, что от пекла и солнца можно почернеть до полного африканского обличил.

— Куды ж я ефиепом али арапом чернорожим к Матрене своей возвернуся! — не на шутку пугались они. — Меня ж не то, что девка, мать родная не признает!

— Не журись, сердешные, — утешали их старики, в усы промеж себя посмеиваясь. — Мы вот уж третью гулянку сюды делаем, а арапами так и не сделались! Чернота тутошняя враз сходит.

— Слава-те, хосподи, — крестились матросики обрадован-но. — А то напугали добрых людей до конца жизни!

И снова дневниковые записи одного из участников плавания: «До 5-го сентября тихие и противные ветры и штили держали эскадру почти все на одном месте на высоте острова Сардинии. 5-го в полдень получили легкий попутный ветер, но 6-го опять штилевали, а 7-го перед рассветом задул попутный ровный ветер и к вечеру сильно засвежел, так что всю ночь мы держали по 11-ти узлов».

Порывистый и сильный зюйд-вест буквально рвал паруса. Суда сильно качало. Со шканцев флагманского «Азова» было хорошо видно, как они то по самые мачты зарывались в волне, то, наоборот, ею же подхваченные, взлетали ввысь на пенных гребнях. Эскадра держала курс на Палермо.

Очередной походный день уже клонился к вечеру и свободные от вахты офицеры «Азова» коротали время в кают-компании.

Вот в углу за шахматным столиком пристроились мичманы Корнилов и Завойко. Вот гардемарин Володя Истомин, печально музицирующий что-то на порядком расстроенном рояле. Мичман Саша Домашенко, уютно устроившись на диване, читает какой-то толстый французский роман. За кормовым балконом стонет ветер, частый дождь барабанит в стекло.

— Еще пару суток, господа, и погуляем по прошпектам палермским! — поднял голову от шахмат рассудительный Володя Корнилов. — Кто как мыслит проводить время на берегу?

— Я на рынок сразу загляну! — подал голос гардемарин Истомин. — Непременно хочется фруктов здешних отведать, да и домашним подарки сделать надобно!

— А я в оперу! — оторвался от книги Домашенко. — Давно мечтал послушать настоящих итальянских теноров!

В дверь прошел только что сменившийся с вахты Павел Нахимов. Поеживаясь, кинул на вешалку мокрую от дождя фуражку.

— Начали лавировать на правый галс, — сообщил скороговоркой присутствующим — А погода — пропасть!

К лейтенанту подбежал расторопный вестовой, поставил стакан «адвоката», горячего крепко заваренного чая. Присев за стол и помешивая ложкой сахар, Нахимов уже заинтересованно посматривал за развитием шахматной дуэли Корнилова с Завойко.

Внезапно за окном кают-компании раздался чей-то громкий и короткий вскрик. Офицеры повскакивали с мест.

— Матрос с мачты сорвался! — крикнул на ходу Нахимов, устремляясь к выходу.

Домашенко отбросил в сторону книгу. Вскочил. Какое-то мгновение он стоял неподвижно, затем же решительно бросился к окну. Рывком распахнул ставни и без раздумий кинулся за борт в круговерть волн и пены.