Валерий Шамбаров - Последняя битва императоров. Параллельная история Первой мировой

© Шамбаров В. Е., 2013

© ООО «Издательство Алгоритм», 2013

Господи Боже, Спасителю мой! По неизреченной любви Твоей Ты положил душу Свою за нас. И нам заповедал полагати души наша за друзей своих. Исполняя святую заповедь Твою и уповая на Тя, безбоязненно иду я положить живот свой за Веру, Царя и Отечество и за единоверных братий наших. Сподоби меня, Господи, непостыдно совершить подвиг сей во славу Твою. Жизнь моя и смерть моя — в Твоей власти. Буди воля Твоя. Аминь.

2 августа 1914 г. люди стекались к Зимнему дворцу. Масса народа запрудила Дворцовую площадь, прилегающие улицы. Реяли флаги, транспаранты — «Да здравствует Россия и славянство!» Собирались рабочие, студенты, чиновники, гимназисты. Но все были сдержанны, торжественно строги. Были одеты по-праздничному, хотя шли совсем не на праздник. Из разных уст звучали одни и те же слова: «Германия… Вильгельм… сербы…» Все уже знали — немцы объявили войну, по колоннам там и тут порхали листки с царским Манифестом.

В залах дворца тоже было людно. Мундиры военных, фраки дипломатов и сановников. Рокотали басы священников, стройно и возвышенно пел хор. К небесам возносился молебен о даровании победы русскому оружию. По стране начиналась мобилизация — и первым из воинов принимал присягу сам государь. Это была старая присяга, такая же, какую приносил его прадед Александр I в грозном 1812 г. Отблески свечей играли на золотом окладе Святого Евангелия, в напряженной тишине звучали проникновенные и волнующие слова… Николай Александрович негромко, но твердо обратился к присутствующим. Он не желал этой войны. До последней возможности старался предотвратить ее. Но теперь, когда она уже началась, государь говорил другое. Говорил, что никогда не согласится закончить войну, пока хоть одна пядь русской земли будет занята неприятелем.

Тишина взорвалась громовым «ура». Оно будто переполнило дворец, покатилось по залам, коридорам, из окон перехлестнуло на площадь — людское море не слышало слов царя, но тоже подхватило, и могучее «ура», нарастая, расплеснулось во все стороны. Николай II вышел на балкон, за ним появилась императрица. Когда люди увидели государя, бесчисленную массу будто пронизала электрическая искра, и воздух сотрясся новым «ура». Склонились знамена, и толпы в общем порыве упали на колени — все вместе, как один человек. Царь хотел что-то сказать, поднял руку. Передние ряды затихли, но задние не видели этого, оттуда опять накатывалось «ура», штормовыми непрерывными волнами. Николай Александрович понял, что его все равно не услышат. Но нужны ли были слова? Он просто стоял, склонив голову, пряча растроганные слезы. В трудный час они были едиными — царь и народ. Это чувствовалось и сердцем государя, и всеми русскими сердцами, тянувшимися к нему.

Потом император удалился в свои покои, люди тоже начали расходиться. Председатель Государственной Думы М. В. Родзянко очутился рядом с большой группой рабочих. Полушутливо поинтересовался: а вы-то как сюда попали? Всего месяц назад бастовали, бузили, грозили чуть ли не за оружие взяться, чтобы зарплату повысили? Ему ответили серьезно, без улыбок: «То было наше семейное дело. Но теперь дело касается всей России. Мы пришли к своему царю как к нашему знамени, и мы пойдем с ним во имя победы над немцами».

По улицам растекались гражданские люди. А шагали уже по-военному — твердо, уверенно… Они еще не знали, что минует три года, и все переменится, что они поделятся на красных и белых, на монархистов, демократов, учредиловцев, меньшевиков, эсеров, анархистов, большевиков. Потом будут делиться на ленинцев, троцкистов, правые и левые оппозиции. Все будут враждовать, воевать, казнить друг друга… Нет, этого еще не было. Русские люди были едиными. А раз так, то и победить их не мог никто. Они шли, чтобы грудью встретить врага. Шли на битву, может быть — на страдания и смерть, но вдохновенно, торжественно, как идут на святой подвиг. Военные оркестры играли марш «Прощание славянки»:

Первая мировая война перечеркнула историю «старой доброй Европы». Рухнул мир чопорных дам, благородных джентльменов, галантных офицеров, патриархальных фермеров, отважных путешественников. Мир классической музыки, классической литературы, поэзии… Впрочем, не будем пересказывать розовых легенд из романов и кинофильмов. XIX и начало XX в. на самом деле были хищной и жестокой эпохой. Европейские державы увлеченно делили и перекраивали земной шар. Чтобы выглядеть «великими», каждая стремилась иметь колонии.

Блеск и величие западной цивилизации достигались вовсе не за счет передового общественного устройства или высокой культуры, а за счет ограбления других стран. А награбленные средства как раз и позволяли европейцам развивать свою науку, технику, искусство, образование. Ни о какой «толерантности» даже речи не было. Считалось само собой разумеющимся, что белая раса призвана господствовать над миром, а прочие народы — всего лишь «грязные дикари». Поэтому колонизаторы ничуть не считали себя хищниками. Официально утверждалось, что они выполняют благую миссию управлять «неполноценными» народами, а взамен выкачиваемых богатств «дикари» получают западную культуру.

В Азию, Африку, на острова Индийского и Тихого океанов эта культура внедрялась в виде разврата, пьянства, алчности, бездуховности. Кое-где ее отказывались принимать. Например, Китай запретил ввоз опиума из Индии. Что ж, тогда британские и французские эскадры бомбардировали китайские портовые города. Расстреливали до тех пор, пока пекинское правительство не сдалось и не открыло дорогу наркотикам. Получилось очень выгодно. Отныне Китай быстро разрушался, волна наркомании подрывала экономику, торговлю, обороноспособность, белые люди легко захватывали страну под контроль. И все это без малейших затрат. Наоборот, в их кошельки текли колоссальные прибыли.

А некоторые народы предпочитали просто истребить. Англичане в середине XIX в. поголовно уничтожили жителей Тасмании. Исчезли без следа патагонцы, огнеземельцы. В США изгоняли с родной земли индейцев, вытесняли в пустынные места, убивали в карательных экспедициях, подбрасывали зараженные оспой одеяла. Восстания в колониях подавлялись суровейшим образом, тут уж вообще не церемонились.