Евгений Лукин - На палачах крови нет

Ранним октябрьским утром 1919 года ответственный секретарь президиума Волынского ревтрибунала ступил на Красную площадь столицы. Стальной взгляд и решительный шаг свидетельствовали о твердости и несгибаемости его духа. Он проследовал к зданию Московской чрезвычайки, где предложил свои услуги и неспеша заполнил служебную анкету: «Перельмутр Яков Ефимович, фамилию не менял, родился 24 июля 1897 года, образование среднее, документов не имею».

Спустя годы дотошные архивисты, пытаясь выяснить жизненный путь этого склонного к мистификации человека, установили, «цо Перельмутр в Трубунали процював на посади диловода и не довгий час, э бильш неяких видомостей не маэться»(2).

Так: ни командиром партизанского отряда на житомирщи-не, ни начальником разведки Первой революционной дивизии, ни ответственным секретарем президиума Волынского ревтрибунала, ни членом коллегии Закавказской чрезвычайки он не был — «неяких видомостей» на этот счет архивисты не обнаружили. Позднее, став влиятельным чекистом, Перельмутр через своего секретаря Мишку Брозголя справил себе документы, будто бы подтверждавшие его славный революционный путь. Тогда многие советские плутократы проделывали такой фокус. Даже Мишка Брозголь по-наглому попытался получить билет участника гражданской войны, хотя в эти смутные годы пребывал во Франции, но бдительная сотрудница НКВД Анка-пулеметчица его в последний момент ущучила. А вот Перельмутра изобличить не смогла: туманной и темной была его дорога.

В Харьковском ГПУ, где одно время трудился наш неуловимый герой, о нем придерживались разноречивого мнения. Один начальник ругал его на чем свет стоит: «имеет следующие недостатки: 1. Высоко мнит о себе. 2. Карьерист. 3. Неуживчив и, наконец, живет не по средствам — имеет очень большие долги». Другой начальник нахвалиться не мог: «энергичен, решителен, силу воли имеет, дисциплинирован, здоровьем слаб, отношение к сотрудникам требовательное, пока минусов не замечал, может быть вполне назначен на должность начальника»(3).

Здоровьем Перельмутр и вправду не блистал: страдал ожирением сердца. Врач ему: Яков Ефимович, рекомендую в Ессентуки съездить — там ожирелые субъекты и соответствующий стол, и минеральные воды, и дозированные прогулки получают. Пациенту некогда: окружил себя холуями, барствует, веселится — пьянка за пьянкой, гульба за гульбой. Отсюда, видать, и долги, и прочие неприятности.

Одна неприятность чуть роковой не стала: уволили Перельмутра из Харьковского ГПУ в 24 часа. Что случилось, что произошло? — одному Дьяволу известно. Будто какая неведомая сила уничтожала документы, заметала черные следы.

Вынырнул он из темноты на невском берегу: тихинький, сгорбленный, со слезящимися глазками — предстал перед давнишним приятелем Давидом Ринкманом, то бишь заместителем начальника Ленинградского ГПУ Петром Карпенко: «Перельмутр стал просить меня не оставлять его в таком бедственном положении и прийти ему на помощь»(4). Он соглашался на любую, самую неприметную должностенку, лишь бы как-нибудь зацепиться, удержаться, а там… Лиха беда начало — рядовой инспектор Дорожно-транспортного отдела.

Стал служить Яков Ефимович при питерской железной дороге. Карпенко ему покровительствовал — глядь, через год-другой обернулся наш герой начальником отдела: у сослуживцев глаза от удивления на лоб повылазили.

Сызнова забарствовал Перельмутр, сызнова загулял: хозяин, едрит твою! Собирал дружков-холуйков на секретной даче у Мельничного ручья: те фотоаппараты ему дарили, радиолы. Потом пили-ели с серебряной посуды, отобранной у дворян и буржуев. Напивались до чертиков. Клялись в любви и преданности: больше всех Мишка Брозголь усердствовал. Ну а кто на дачу не ездил, подарков не дарил, да еще осмеливался острым словцом с хозяином перемолвиться, — тот со временем незаметно исчезал: был и нету.

Великим чародеем был этот Перельмутр. Непосвященные в тайны его колдовства изумлялись и ахали, а посвященные старались держать язык за зубами.

Крестьянин Андреев не успели глаза со сна протереть — стучат в дверь: Чека! Повели полусонного во двор, заставили сарай открыть. Покопошились в сене и — вытащили оттуда винтовку, другую, третью… Судорожно крестится Андреев: нечистая сила, нечистая сила! — в жисть оружия не имел. А Перельмутр похлопывает его по плечу: оказывается, повстанец ты, батенька…

И допрашивал арестанта Яков Ефимович с блеском и виртуозностью неслыханной: я знаю, что вы не виновны, но на вас выпал жребий и вы должны подписать этот лживый протокол, в противном случае вас будут бить до тех пор, пока вы не подпишете или не умрете(5). Арестант, конечно, подписывал: черт с вами!

Один раз Сергей Миронович Киров, возглавлявший в начале 30-х годов внесудебную тройку при Ленинградском ГПУ, почуял неладное и заявил, что сомневается в перельмутровской честности: уж слишком фантастичны его дела. Струхнул тогда Перель-мутр не на шутку. Правда, Кирова вскоре убили…

Этот выстрел в Смольном 1 декабря 1934 — роковой для российской истории. Наверное, еще никогда смерть одного человека не приносила столь страшных последствий. Массовый психоз захлестнул страну. Печать нагнетала страсти, возвеличивала НКВД, выдавала мелочное доносительство за великую доблесть. От чекистов требовали крови врагов народа. И вот на волне всеобщей истерии, разожженной властителями, генеральный комиссар госбезопасности. Н. И. Ежов издает чудовищный, совершенно секретный приказ № 00447: «с 5 августа 1937 года во всех республиках, краях и областях начать операцию по репрессированию бывших кулаков, антисоветских элементов и уголовников». Нет спору, и раньше большевики осуществляли массовый террор против населения, но такого тотального геноцида еще не знала история. Специальными нормативными актами НКВД получало необычайную власть. Из Москвы поступали распоряжения, конкретно определявшие количество и качество истребляемого «человеческого материала» на местах.

В Ленинграде для убыстренного рассмотрения дел арестованных назначалась внесудебная тройка в составе: начальник Ленинградского УНКВД Заковский (Штубис), секретарь обкома ВКП(б) Смородин, прокурор Позерн. Непосредственное руководство геноцидом возлагалось на первого заместителя Заковского — Натана Шапиро-Дайховского. Первоначальный «лимит» определялся: 4 тысячи человек — на расстрел, 8 тысяч — в концлагеря. «Операция» была расписана до малейших деталей. О ее ходе Москва информировалась каждые пять дней… И бесчеловечная машина террора заработала.

Перельмутру приказ этот был как манна небесная. К тому времени он уже ленинградскую контрразведку возглавил. Прочитав ежовскую директиву, тут же предложил организовать «социалистическое соревнование» и составить «встречный план»: нам приказали тысячу арестовать, а мы арестуем полторы. И грозно спрашивал у входящего в кабинет чекиста: «Сколько постановлений на арест вы принесли?» Тот мнется: двадцать… Перель-мутр в крик: «Никуда не годится. Вам минимальный лимит — 100»(6).