Евгений Лукин - На палачах крови нет

Как-то ночью оторвал от простыни длинную полосу, подошел к унитазу, привязал обрывок за изгиб трубы, раскорячился над вонючей раковиной, судорожно накинул петлю на шею, вытянул ноги, захрипел…

Что он там хрипел перед смертью — горя в адском огне, дико вращая глазами, мочась под себя и смрадно испражняясь — что хрипел: «именно такая власть является для меня самой…»?

Петр Мелюхов родом из деревни Велени Петербургской губернии. Отец его, Иван Матвеевич, крестьянин был справный, трудолюбивый: имел две лошади, три коровы, большой кус земли. Помер он в начале русско-германской войны, а следом и матушка, Домна Егоровна, не вынесши вековечной разлуки с мужем, преставилась. На ее похороны приехала из Питера бабка, обретавшаяся там в прислужницах у какой-то графини, поплакала на могилке дочери, погладила Петьку по голове, внучек Катьку и Зинку обняла: сироти-и-ночки вы мои!

Детство Петькино прошло в заботах и трудах по дому, под оханья и причитанья бабки, впрягшейся в семейный воз. Старшие братья Василий и Алексей который уж год воевали и никак не могли закончить войну — воткнуть штык в землю, объездить мерина, бросить из лукошка зерно. Дядька же, хлебнувший германского плену, работник был некудышный, с выбитой душой, частенько попивал самогонец, хрипел до невозможности длинные тоскливые песни и в конце концов сдох где-то под забором.

Бабка внучонка своего любила, жалела. Наслушавшись мудреных разговоров в графской лакейне и наглядевшись на образованных господ, вздыхала: ученье — свет, а без ученья — одни мученья. И по зимам гоняла Петьку в началку — малехонько подучиться.

Когда Василий и Алексей, возвратясь, наконец, из Красной Армии, наладили хозяйство, бабка настояла на полном Петрушином обучении, прогрессивно полагая, что цифирным частоколом можно от лиха отгородиться, а химическим зельем — душу спасти.

В районной школе «Красный Октябрь» Петька окончательно просветился, нахватался всяких революционных фраз и политически подковался: в деревни Велени выпускник тотчас организовал комсомолию и заделался бойким лудонским сельсоветчиком. Видать, суровые братаны пустозвонства в избе не потерпели и показали шибко ученому, в какой точке четырехугольника находится Бог, а в какой — порог. И навострился в Питер.

Разгребая мусор во дворе Мечниковской больницы и таская помои, Петька все больше о жизни задумывался и тяготел к наукам: занимался в Коммунистическом вузе имени тов. Сталина, на вечерних курсах Института красной профессуры, а потом — на историческом факультете Ленинградского университета. Была у него серьезная задумка — Историю познать. Читал разные ученые труды и в уме прикидывал: ежели прошлая жизнь такая интересная, отчего нынешняя скучновата? На чем основывал свой вывод? Свой вывод основывал на том, что в Мечниковской больнице значительных событий за последнее время не происходило.

Ход его размышлений был неожиданно прерван вызовом в партийный комитет: Петьку рекрутировали в железные батальоны Чека. Он отнекивался, но ему сказали, что так решила Партия. А Партия в целом казалась нашему герою не чем-то тутошним и обыденным, а почти заоблачным и божественным: Ее очередное «решение» действовало на душу магически и почиталось, как Закон Божий.

Стал Петька штопором. Штопорами в лихие тридцатые годы начинающих сотрудников НКВД кликали. Еще вчера, как и Мелюхов, то были молодые работяги — жили в тесных общагах и коммуналках, вкалывали на заводах, пили после смены пиво, шагали с красными транспарантами в праздники и лукаво не мудрствовали. Теперь же заместо транспарантов им карающие мечи революции вручили — рубить направо и налево, куда Партия прикажет.

В Дорожно-транспортном отделе НКВД, где очутился Петька, он сразу же специальную памятку получил: в ней излагалось, какой проступок мог совершить поездной мастер, а какой — рядовой путеец. Все расписано было чин по чину — для того, чтобы Петька не перепутал чего, ибо в паровозном деле не петрил. Капитан Брозголь ему также протокол допроса начальника Октябрьской железной дороги Вишневского дал, ткнув пальцем: се — образец!

Почитай два года Мелюхов слово в слово переписывал протокол: менял только фамилию обвиняемого и совершенный проступок, соответствующий его должности: памятка-то всегда под рукою была. Творил, так сказать, Историю под немудреным девизом Брозголя: «Лучше перегнуть палку, чем недогнуть».

С перегибом этой самой палки у Петьки однажды вот что приключилось. Допрашивал он электромонтера с Октябрьской железки Алексея Матисона. Видать, допрашивал по-пролетарски, как учили. А Матисон крепким орешком оказался и ни в каких контрреволюционных заговорах не признавался. Под утро Петька, собравшись передать упрямца надзирателю, вывел его в тусклый тюремный коридор, устало завертел ключом в замке. Тут почти впросонках сообразил, что Матисон так и не расписался под несчастным протоколом: загремел ключ в обратную сторону. Помешавшись от ночной пытки, электромонтер с ужасом взглянул на отпирающуюся заново дверь кабинета, на темнеющее в коридоре оледенелое окно и бросился в него опрометью. За стеклом — железная решетка: на улицу не выпасть. Тогда саданул со всей силы зазубреным осколком по горлу и левому предплечью: кровь фонтанищем брызнула. Подбежал оторопевший Петька к груде звенящего, в кровавой изморози стекла, а самоубийца уже хрипит, бьется в предсмертной судороге, пальцами глаза себе выковыривает…»(1).

Пожурил Брозголь штопора за утерю бдительности, а сам задумался, куда бы ему раззяву откомандировать: еще попадешь с таким в неприятную историю. Подфартило: из Соль-Вычегодска уличительная бумага пришла на мелюховского тестя.

Иван Кувальдин в молодости плавал матросом на российских фрегатах, полсвета повидал, в пяти морях-океанах крестился, а, уволившись с флота, на Питерскую судоверфь устроился — отправлял в дальнее плавание корабли с милым сердцу андреевским флагом. Но чахоточной жене Кувалдина городской климат не по здраву пришелся: уехала она в родную вологодскую деревеньку Заболотье. Следом за ней и Иван подался. Вскоре прослыл там преискусным столяром и плотником: резные, с летящими коньками на крышах, плыли среди темнолесья высокие кувалдинские избы, как корабли. Плотничал-столярничал он до глубоких седин. Человек в сольвычегодских краях был известный, на словцо крепкий. Вот и не миновала его общая для мастерового люда судьба: видать, отматерил семидесятипятилетний старец какого-то руководящего оболтуса и схлопотал срок за «антисоветскую деятельность».