Рудольф Риббентроп - Мой отец Иоахим фон Риббентроп. «Никогда против России!»

(…) Р. был этими событиями искренне возмущен. Он уже интервенировал у Гитлера и получил ответ, что указанная акция проведена из военных соображений и поэтому меня и его не касается; меня было приказано не информировать, «потому, что через меня все становится известным». На это Р. уже ответил заявлением Гитлеру, в котором энергично взял меня под защиту против обвинения в предательстве (…). Текст этого заявления находится в судебных актах моего копенгагенского процесса; он — осторожно формулируя — по существу очень энергичен и смел, особенно учитывая отношение Р. к Гитлеру вообще. (…)

Для урегулирования вопроса с датской полицией он пообещал мне любую помощь. Он сдержал это обещание, до начала 1945 года упорно добиваясь возвращения интернированных датских полицейских. (…)

Итак, эта последняя встреча с Р. — так же, как и первая — завершилась позитивными впечатлениями: впечатлением понимания, доброй воли, личной симпатии и заступничества за сотрудников, несправедливо подвергшихся нападкам. Одновременно этот опыт показал, что Р. — даже когда он на самом деле старается — добиться у Гитлера больше ничего не может. (…) [464]».

Я привел эти примеры, чтобы прояснить отношения, в которых отцу приходилось пытаться вести реально более-менее разумную политику. Решение, было ли дело достаточно важным, чтобы в очередной раз сцепиться с Гитлером, зависело от него. В течение войны с Россией речь шла для него в первую очередь о том, чтобы получить согласие Гитлера на зондаж мирных переговоров с русской стороной. Все остальное должно было подчиняться этой цели. Без согласия Гитлера, однако, эта попытка не имела смысла и, сообразно положению дел в 1943–1945 годах, скорее даже повредила бы. Учитывая ментальное состояние Гитлера, ему приходилось избегать ситуации, где бы он должен был бы выступать в качестве всегдашнего «troublemaker» (создателя проблем) по малозначащим поводам. Можно понять разочарование Беста и других, когда отец не мог продвинуть их предложения, которые сам же одобрял. Однако он неизменно признает, что отец упорно отстаивал перед Гитлером его предложения [465].

Я уже говорил о том, что отношения между Гитлером и отцом, никогда не бывшие безоблачными, с началом войны в России резко ухудшились. Весной 1942 года дошло до скандала. Отец пишет об этом:

«Весной 1942 года между Адольфом Гитлером и мной возник серьезный разлад. Внешний повод нашего столкновения был поначалу довольно незначительным. (…) однако развернувшееся обсуждение становилось постепенно все более возбужденным с обеих сторон, распространившись (…) в конце концов на противоположное понимание нами еврейского и других мировоззренческих вопросов. Это переполнило чашу: вне себя я попросил об отставке и получил ее.

Адольф Гитлер пребывал в таком сильном возбуждении, в каком я его еще никогда не видел. Когда я собрался покинуть комнату, он упрекнул меня в резкой форме в том, что я, со своими бесконечными возражениями, совершаю преступление против его здоровья. То, как он выкрикнул это тяжелое обвинение, глубоко потрясло меня, заставив в тот момент серьезно опасаться за него. Я стал подыскивать слова утешения. Фюрер попросил меня никогда больше не требовать отставки, и я дал ему слово чести, что не повторю этого требования до конца войны [466].

Упрек Гитлера в том, что постоянные возражения отца подрывают его здоровье, это уже фатальный знак психического и физического Duroute (расстройства), которому подвергся Гитлер, его результаты я сам с ужасом сумел установить в феврале 1945 года — однако актерствовать Гитлер, по всей очевидности, мог еще великолепно, произведя такое впечатление на отца, что тот забрал свою отставку. «Патриоту» — в несколько старомодном стиле — Риббентропу не хватало холодной расчетливости в личных делах, каковая между тем стала стилем времени. Когда мать рассказывала мне, как отец во время сцены, которую Гитлер разыграл для своего министра иностранных дел, отозвал обратно свою отставку, она вновь, теперь отчаянным жестом, поднесла руку ко рту, воскликнув: «Отныне у него нет ни единого шанса настоять на чем-либо!» Она имела в виду установление контакта с русскими. Отец, однако, будет вновь и вновь пытаться убедить Гитлера в его необходимости.

С сегодняшней точки зрения может быть также, вероятно, названо «старомодным» то, что один британский историк именовал «корректностью», «подчас» производившей «смешное впечатление»: отец дал чиновнику, занимавшемуся его личными финансами (Готтфридсену) [467], «принципиальное распоряжение», в котором говорится:

«(…), что мои финансовые дела в то время, когда я являюсь министром иностранных дел, должны быть устроены так, чтобы, с одной стороны, не был тронут капитал, предназначенный в распоряжение моей семьи после моей смерти, с другой, чтобы не происходило увеличения капитала (за исключением (…) одноразовой дотации (…)».

В решающие фазы немецкой внешней политики отец был неизменно готов подчиниться требованиям момента и, в случае необходимости, поступиться своими интересами. Это доказывают следующие события: как известно, Гитлер назначил его в августе 1936 года в Байройте, после того, как госсекретарь Бернхард Вильгельм фон Бюлов умер, госсекретарем Министерства иностранных дел. Отец попросил в конце концов Гитлера отменить это назначение, так как считал, что на посту посла в Лондоне он сможет проделать более важную работу: «Когда я попросил фюрера послать меня в Лондон…» — напишет он в важнейшем отчете посольства Гитлеру на рубеже 1937–1938 годов [468].

Нужно чувствовать себя в высочайшей степени обязанным делу, чтобы на удаленном посту попытаться решить основной вопрос немецкой политики, отказавшись от влиятельного положения госсекретаря в Берлине, то есть в непосредственной близости от Гитлера. При этом отцу была вполне очевидна опасность того, что его миссия с большой вероятностью закончится скорее неудачей, чем успехом. Какой политик добровольно идет на такой риск?

Второе событие, ясно продемонстрировавшее готовность отца пренебречь собственной персоной, это его предложение в августе 1939 года послать в Москву не его, министра иностранных дел, месяцами боровшегося за заключение соглашения с Советским Союзом, а Германа Геринга. Он считал соглашение с Советским Союзом абсолютно необходимым по двум причинам:

во‑первых, чтобы избежать окончательного окружения рейха, над которым английская политика, послав, как известно, в Москву англо-французскую военную миссию, уже многие месяцы интенсивно работала;

во‑вторых, потому, что в германо-советском сближении он видел возможность мирного решения проблемы Данцига.

Таковы были причины, почему, по мнению отца, переговоры в Москве непременно должны были завершиться успешно. Он беспокоился о том, что его усилия, приведшие к заключению известного Антикоминтерновского пакта, могли бы, вероятно, осложнить переговоры в Москве. Гитлер тогда решил, что переговоры должен вести отец. Эти переговоры в Москве и достигнутое на них немецко-русское соглашение явились вершиной внешнеполитической деятельности отца. Однако он был готов отказаться от ореола творца этого соглашения, чтобы не повредить успеху, который, ввиду положения рейха, считал чрезвычайно важным.