Михаил Кутузов - Тактика победы

Поведение нашей кавалерии не осталось неизвестным и в Петербурге. Государь приказал Кутузову представить об этом официальный отчет и указать виновных, но наш старый вождь восстал против этих строгих мер. Хотя кавалеристы были действительно виноваты, но их прежние заслуги и долговременные службы говорили за них, и потому Кутузов на запрос Государя отвечал, что те, которых непредвиденные обстоятельства сделали виноватыми, уже достаточно наказаны лишением наград, которых, он просил для них.

Получив такой ответ, Государь не забыл о нем, и когда через 4 месяца Кутузов вновь представил за боевые подвиги 7-й егерский и Белорусский гусарский полки, то Государь пожаловал егерям серебряные трубы, а гусарам в награде отказал, причем повелел передать Кутузову, что только новые удачи гусар могут изгладить воспоминания об их прежнем поведении.

Государь также повелел запросить Кутузова, правда ли, что многие для рекрутов еще не получили обмундирования.

Так как рекруты были в моем ведении, то я смело отвечаю, что если хотят, чтобы они были одеты, то обмундировальная комиссия должна была выслать вещи заранее, по крайней мере в июне, когда кампания еще только началась. На этом дело и кончилось.

Все эти мелкие подробности и пустяки были сообщены волонтерами. Адъютант Кутузова, гвардии капитан Кайсаров, отвозивший в Петербург донесение об окончании сражения, повез также с собой и письма, но не прочитал ни одного из них (как видно, Кутузов не обладал слабостью гр. Каменского), хотя военный министр Барклай и предупреждал его, чтобы он относился с большой осторожностью ко всему, что писали из армии.

Между этими письмами было и письмо Ланского, где он описывал разные происшествия, не пощадив никого. Его письмо облетело весь Петербург и стало примером неосторожности и причиной многих сплетен.

Занятое нами расположение после сражения, потеря одной пушки и двух зарядных ящиков дали возможность туркам составить реляцию в свою пользу. Г-н де ла Тур передал нам секрет наполеоновских бюллетеней, и вскоре мы увидели во всех французских газетах известия о том, что будто бы мы повсюду были разбиты и потеряли всю нашу артиллерию, что один из наших генералов был убит в своей карете и что после трех приступов Рущук был снесен и т. д. Когда через 4 месяца об этом заговорили с великим визирем, то он отвечал, что он не причастен ни к одной из этих реляций, а что они фабриковались в Константинополе.

Реляция Кутузова была очень коротка и скромна для нас, даже слишком скромна, так как он там говорил только о себе, не упомянув даже имени ни одного из генералов. Можно себе представить, как мы были этим шокированы. Он понял это, почувствовал свою ошибку и с тех пор изменил уже тон своих реляций.

Он ужасно беспокоился, как примут в Петербурге его реляцию; по убеждениям ли из-за политики, но реляция была принята прекрасно, и Кутузов получил портрет Государя, и все генералы (исключая кавалерийских) и многие из офицеров – награды, которые, впрочем, были очень дурно распределены и сделали больше недовольных, чем счастливых.

Я получил золотую шпагу, украшенную бриллиантами, но отказался от нее. Государь повысил в чин генерал-лейтенанта 9 генералов, бывших моложе меня, из которых только двое были надеждой армии [120], два даже ее стыдом [121], а остальные служили меньше меня [122]. Государь давно, еще в Петербурге, обещал мне дать генерал-лейтенанта при первой возможности, или генерал-аншефа, и я написал ему, прося обещанный мне чин, который я должен был получить еще два года назад.

Несколько времени спустя после этого сражения один турок, Мустафа-ага, приближенный великого визиря, обыкновенно исполнявший все его поручения, явился к Кутузову, чтобы выразить известный знак вежливости. Заметив у Кутузова в петлице портрет императора и узнав, что он пожалован ему за Рущукское сражение, он с нескрываемой иронией и очень ипокритическим тоном произнес: «Я в восторге, так как наш великий визирь тоже получил бриллиантовую эгретку за то же сражение».

23 июня мы чувствовали себя совершенно покойно, и Кутузов отдал приказание начать постройку укрепления, которое пересекало бы как Черноводскую дорогу, так и равнину, по которой турки обошли наш левый фланг. 24 числа, в 11 часов вечера, он призвал к себе всех генералов и передал мне приказание, чтобы я вместе со своим корпусом и кавалерией немедленно перешел бы Дунай, а генералу Эссену он приказал остаться временно в Рущуке, вывезти всю артиллерию и продукты, а затем сжечь город и 26-го вечером присоединиться ко мне.

Все это было исполнено в необыкновенном порядке и в точности, что делает генералу Эссену большую честь.

В 2 часа ночи все войска были уже на своих местах, а 25-го вечером вся артиллерия, несмотря на то, что было более 150 пушек, была вывезена.

Несчастные болгарские жители Рущука и некоторые валахские купцы никак не ожидали, чтобы мы покинули город; многие из них имели ценное имущество, богатые товары, и все это они должны были потерять. Так как они нигде не могли достать себе повозок для перевозки вещей, то, несмотря на невыносимую жару, они сами, на своих спинах, перетаскивали все более ценное из Рущука в Журжево, а это составляло около 4-х верст пути. Мы с грустью смотрели на это печальное зрелище.

Кутузов присутствовал лично при нашем переходе через Дунай и все время выказывал ужасное волнение и нетерпение. Он до такой степени забылся, что позволил себе ударить шпагой одного офицера 29-го егерского полка. К счастью, этот офицер был на дурном счету, но во всяком случае поступок Кутузова остается таким же нетактичным, чтобы не сказать более.

Наконец 26 июня в 8 часов вечера, в городе никого не осталось, кроме гарнизона. Под прикрытием постов и при пушечных выстрелах, возвещавших наше отступление, все войска корпуса Эссена перешли мост и построились в боевом порядке на левом берегу Дуная.

Валы Рущука вовсе не были разрушены, потому что нужно было употребить по крайней мере месяц, чтобы их уничтожить, а то, что было там испорчено, в очень короткое время восстановлено было турками. Земляные валы, по своей давности постройки, стали так тверды, как будто сделаны из камня.

Город должен был быть подожжен со всех сторон только тогда, когда уже все войска будут выведены. Поручение это было возложено на генерала Гартинга, но этот бедный генерал, которому, кажется, всегда суждено быть неловким и несчастливым во всяком деле, за которое он принимался, и здесь поступил неудачно. Вследствие его неточных распоряжений огонь стал распространяться раньше, чем войска начали выступление, так что 7-ой егерский полк, который выступал последним, проходил по улицам среди пылающих домов. Не удался ему также и взрыв миной цитадели. Город сгорел почти совсем до тла, и мы были свидетелями этого зрелища, чудного и ужасного в одно и то же время. Дунай отражал в своих водах пламя пожара, свет которого был сильнее света луны, бывшей тогда во второй фазе.