Иоахим Гофман - Власов против Сталина. Трагедия Русской освободительной армии, 1944–1945

Можно подытожить, что выдача пленных военнослужащих добровольческих частей, которые как униформированные солдаты вермахта находились под защитой Женевской конвенции, означала однозначное нарушение существующего международного военного права. Но как же обстояло дело с солдатами РОА, которые ведь сами считали себя военнослужащими собственных национальных вооруженных сил и (хотя это, возможно, было не сразу заметно для союзных войск) носили и иную униформу – русские кокарды вместо германской эмблемы, а также знак РОА? Возможно, к этой меньшей группе можно было относиться, предъявляя обвинение в измене? Данное обвинение представляется мало состоятельным и в этом случае. В целом следует сказать, что понятие измены Родине всегда может быть связано лишь с отдельными лицами или малыми меньшинствами. Если же, как это случилось, миллион собственных солдат в конфликте, характеризуемом как «Великая Отечественная война», активно служит в армии на стороне противника, то речь однозначно идет уже не об измене, а о политико-историческом явлении, проложившем себе путь с необузданной силой [663]. Дезертирство в Красной Армии действительно приняло такие масштабы, которые просто исключают обвинения в измене. Кроме того, в недавнем прошлом имеется исторический пример, когда военнопленные солдаты по-военному сорганизовались в лагере врага для борьбы за свободу своей Родины и смогли добиться международно-правового признания в качестве воюющей стороны – Чехословацкие легионы в союзных армиях Первой мировой войны, войсковые части разной величины и значимости, которые состояли исключительно из военнопленных и перебежчиков, подданных Австро-Венгрии, но приобрели характер самостоятельной национальной армии. Возражения со стороны «Центральных держав», которые, разумеется, рассматривали этих солдат как клятвопреступников и изменников, не помешали державам Антанты признать в Париже в 1918 г. Чехословацкий национальный совет как самостоятельное ведущее войну правительство, а легионы – как «единую, союзную и воюющую армию» со всеми правовыми последствиями [664]. Но Чехословацкий национальный совет времен Первой мировой войны по способу своего образования и целям ничем не отличался от Комитета освобождения народов России периода Второй мировой войны, а Чехословацкая армия приблизительно соответствовала Русской освободительной армии и по своей величине. Конечно, солдаты РОА ничего не знали о декларации Великобритании от 9 августа 1918 г. и о декларации США от 2 сентября 1918 г., вводивших новые общепризнанные категории и, так сказать, создавших прецедент международного права, на который они могли бы ссылаться. Напротив, Форин-оффису и государственному департаменту, правовые эксперты которых технически обосновывали выдачу, должно было быть известно, что солдаты Власова в 1945 г. имели тот же статус, что и солдаты Масарика в 1918 г. Тем самым, даже если рассматривать солдат РОА как военнослужащих не германского вермахта, а собственных национальных вооруженных сил, насильственная выдача представляла собой явное нарушение существующего международного права [665].

Великобритания была движущей силой политики выдачи, Соединенные Штаты следовали за ней, хотя и с колебаниями, и, что касается непосредственного применения насилия, в меньших масштабах. Когда в январе 1945 г. вопрос стал актуальным, то начальник объединенной военной полиции Верховного командования союзных экспедиционных сил в Западной Европе генерал-майор Гульон обратил внимание на то, что Соединенные Штаты – по Женевской конвенции – не имеют права передавать военнопленных русских в немецкой униформе в распоряжение Советского Союза [666]. Американское правительство, как упоминалось, хотя и вынуждено было признавать это положение международного права, но тем временем давно нашло путь, чтобы обойти и практически аннулировать женевское ограничительное условие. Оно негласно и самовольно перешло к тому, чтобы отказывать в статусе военнопленных всем тем бывшим советским гражданам в составе вермахта, которые сами не настаивали, что являются немецкими офицерами и солдатами [667]. Кто, подобно подавляющему большинству находящихся в США военнослужащих добровольческих частей, по неведению решительно не претендовал на права военнопленного, тот в результате этого нововведения начиная с 29 декабря 1944 г. депортировался в Советский Союз как больше не находящийся под защитой Женевской конвенции. Лишь малая группа, 154 из 3950 солдат, которые сделали это важное заявление, пока что избежали насильственной выдачи – правда, лишь до тех пор, пока в руках немцев еще находились американские солдаты. Ибо с капитуляцией германского вермахта отпали последние сдерживающие факторы.

Ссылаясь на ялтинскую договоренность, которая, однако, как следует тотчас добавить, представляла собой явное нарушение буквы и духа Женевской конвенции, американское правительство теперь тоже открыто перешло к тому, чтобы передавать бывших военнослужащих вермахта русского происхождения, невзирая на их личные желания, советским властям [668]. 29 июня 1945 г. в США была применена сила в отношении небольшой группы военнопленных, содержавшихся в Форт-Диксе [669]. 12 августа 1945 г. в Кемптене впервые на немецкой земле сотни казаков и солдат РОА, собравшиеся во временной церкви, стали жертвами американских насильственных мер [670]. Тем самым и для остатков РОА, интернированных в Регенсбурге или Платтлинг-Ландсхуте, началась борьба против грозящей выдачи, которая в итоге сменилась полным отчаянием. Сохранились различные письма в официальные инстанции или видным частным лицам, таким как г-жа Рузвельт, вдова покойного президента [671], в которых генерал-майор Меандров, а также его подчиненные в одиночку или коллективно пытались опровергнуть выдвигавшееся теперь и американской стороной обвинение в измене и преступном сотрудничестве с немцами, обнажая мотивы своих действий. Если подытожить содержание этих документов, то получается убедительное политическое оправдание «необузданно» возникшего Русского освободительного движения, к которому все эти люди принадлежали. Эти свидетельства вполне подходят и для того, чтобы обеспечить борцам за свободу, попавшим в столь трагичное положение, понимание историка.

Опережая Солженицына [672], генерал-майор Меандров исходит из вопроса: как же случилось, что лишь советские солдаты всех званий, а не военнопленные других национальностей, организовались для борьбы против своего собственного правительства, причем в масштабах сотен тысяч (или, как мы сегодня более точно знаем, около миллиона) человек? Когда в истории было такое «массовое предательство»? Он вновь и вновь заявляет о своей готовности доказать перед независимым судом, что они были «не бандиты, разбойники, убийцы, не изменники, отщепенцы или нацистские наймиты», а «участники политического движения за лучшее будущее нашего народа». Он ни на мгновение не сомневается в «морально-этической оправданности» этого стремления [673]. Поскольку с этим коренным вопросом нельзя покончить путем простого замалчивания, он, как и другие авторы, стремился сам на него ответить, сообщая о жестокой практике большевистских власть имущих со времен Октябрьской революции. В этой связи напоминается о том, что организованный террор представляет собой постоянное учреждение советской государственности. Прокатываясь с 1917 г. по стране все новыми волнами, он требовал множества жертв. Только насильственная коллективизация сельского хозяйства, преследование и уничтожение крестьян, клеветнически названных «кулаками», и связанный с этим умышленно вызванный голод уничтожили миллионы человеческих жизней даже в плодородных черноземных районах Украины, Кубани и Поволжья.